Я обратила на это внимание, и в ту же минуту мысли у меня окончательно смешались… Оставалось лишь растерянно тискать в руках белую карточку и озираться в поисках надежной гавани, в которой должен предстать неизвестный мистер Ночь.

Возникшая рядом «молния» осведомилась: что, по-моему, должно быть у нее на второй половине карточки?

— Наверно, «гром»? — предположила я, а она воскликнула:

— О, благодарю вас, мисс Сильвестр!

Вокруг нас носился араб, восклицавший: «Я ведро! Где моя лопата?» — а стройная фрейлина с карточкой «Налево», пришпиленной к лифу, жалобно вопрошала, не видел ли кто-нибудь ее мистера «Направо».

Конечно, все шло кувырком, в точном соответствии с замыслом мистера Пембертона. Ибо все говорили разом, не обращая внимания, знают ли собеседники друг друга, а когда партнеры, наконец все же находили свою половину, они обнимались, словно путешественники, обретшие цель своих поисков.

И когда я решила, что организаторы просто забыли о карточке «Ночь», то почувствовала, как кто-то без особых церемоний схватил меня за руку и грубовато потянул за собой.

Голос, в котором не слышалось ни нежности, ни обожания, коротко бросил:

— Игры кончены. Никаких глупостей. Притворяться больше не стоит. Я же специально напоминал тебе, что именно мыоткрываем танцы.

Мы оказались у края танцплощадки. Воспользовавшись ситуацией, спутник обхватил меня руками и, встряхнув, предостерег:

— Следи за собой! Я не в том настроении, чтобы терпеть твои глупости.

В это мгновение грянул оркестр, и мы открыли бал.

Глава 13

Рука Николаса Пембертона, плотно лежащая на моей талии, вытолкнула меня в центр площадки. Нас встретили ритмы квикстепа. Николас танцевал с той же непринужденностью и уверенностью, с которой, казалось, делал все остальное. И мы в блистательном одиночестве завершили круг по площадке.

Передо мной открывался изумительный вид яркого красочного пространства — декорации были поистине восхитительны, в искусственных гротах, залитых светом, колыхались стебли цветов и листья папоротника; музыканты красовались в костюмах восемнадцатого столетия, а гости нарядились в яркие одеяния и носили самые разные маски. Но я не чувствовала ничего, кроме растерянности, и, хотя не признавалась в этом себе самой, была полна какого-то волнующего ожидания. Меня, наконец, осенило, что благородный поступок мисс Сильвестр был далеко не столь невинен и импульсивен, каким казался с первого взгляда. Ведь еще несколько недель назад я поняла, что Николас Пембертон — не тот человек, которого можно водить за нос.

Так что сквозь прорези моей бархатной маски, усыпанной жемчугом, я видела лишь нависшее надо мной загадочное непроницаемое лицо. Я пыталась хоть что-либо понять в нем по рисунку плотно сжатых челюстей и складке губ. Тем не менее, сквозь ритм оркестра и гулкий стук моего сердца до меня доходили какие-то звуки, и я слышала шепот:

— Да, это она…

— Как она красива…

— Ну, разве не прелестная пара?

— Когда они?.. Понятия не имею! Но говорят, скоро.

Мистер Пембертон тоже слышал эти разговоры. Ибо внезапно строгое выражение его лица смягчилось, он мягко отстранил меня, чтобы лучше видеть ту часть моего лица, которая была открыта взгляду и признался:

— Ты — подарок судьбы, любовь моя.

Он смотрел на меня или, точнее, на предполагаемую мисс Сильвестр с такой откровенной нежностью, что у меня перехватило дыхание. Я могла лишь кивнуть и улыбнуться, надеясь, что скрыла охватившую меня печаль.

— В чем дело, дорогая? Ты потеряла дар речи?

— Нет, — односложно ответила я, понимая, что чем меньше я буду говорить, тем лучше.

— Нет? — повторил мистер Пембертон, глядя на меня со снисходительной иронией. — Нет? Что «нет»?

— Нет, спасибо.

Мистер Пембертон издал один из своих странных, но, тем не менее привлекательных смешков.

— Дорогая, — заметил он. — Я не дублер нашей маленькой учительницы и не стану учить тебя хорошим манерам. Ты что, сердишься? Потому что я резко говорил с тобой?

— Нет.

— Нет. Снова «нет». Ты ведешь себя как русские в ООН, — с насмешливой серьезностью изрек мистер Пембертон. — Так что «нет», дорогая?

Выражение, с которым он произнес последнее слово, подсказало мне, что придется говорить. Сквозь слезы, поводом для которых было возмущение, спрятанное под бархатом маски, я выдавила:

— Нет, дорогой.

— Уже лучше. Но не совсем. Не для нас!

Я попыталась представить ту нежность, с которой они втайне относятся друг к другу.

— Нет, любовь моя, — с трудом перебарывая хрипотцу в голосе, выговорила я.

Рука, лежащая у меня на талии, напряглась. Мистер Пембертон испустил легкий счастливый вздох. И я невольно подумала, что, несмотря на его непозволительную грубость по отношению к школьной учительнице, та была бы счастлива, если бы ее так любили. Тем более такой человек.

— Вот это мне нравится куда больше, милая. Поддразнивая меня, он легко отвел в сторону длинную капельку сережки и поцеловал мочку уха. — М-м-м, — пробормотал он. — Как мне нравятся твои духи. Это те, что я тебе подарил? Тот флакончик, что привез из Парижа?

Я прошептала, что он угадал. Николас притянул меня к себе, и теперь моя голова лежала у него на груди. Я была так близка к нему, что слышала биение сердца.

И тут я позволила себе очень опасную вещь. Как человек, засыпающий в снегу, я расслабилась, представив себе, что на самом деле люблю его, а он — меня. И я забыла о себе, отдавшись наслаждению и боли этого танца.

И вот так, полные любви и неги, мы танцевали, словно, в самом деле, обожали друг друга. Хватило нескольких кратких минут, и моя ненависть к фильму и его режиссеру сошла на нет. Я никогда не чувствовала себя столь счастливой в нашей гостиной, в которой мне и так всегда было хорошо.

Музыка смолкла, издав радостную барабанную дробь, от стаккато которой мой выдуманный мир рассыпался на куски. Николас Пембертон поднес к губам мою руку в перчатке и поцеловал ее.

— А теперь, дорогая, я думаю, нам пора пройтись меж гостями. А тебе стоит потанцевать со старым капитаном Коггином. — Он продолжал держать меня за кончики пальцев, и во взгляде его была та же нежность. — Но только не вздумай, — засмеялся он, — танцевать со слишком симпатичными мужчинами. Ты же знаешь, как я ревнив.

Я-то помнила, как он пытался бесстрастно смотреть на флирт Сильвии, и как я пришла к выводу, что любовь все же слепа. Были ли сегодня вечером у меня основания радоваться этому открытию?

— Да, кстати…

Он выдал еще одно указание для своей невесты, когда усадил ее в кресло у одного из гротов. Предупреждение было полно таинственности:

— На твоем месте, я бы избегал встреч с китайцами. — При этих словах он подмигнул, как бы давая понять, что уж это-то Сильвия должна понять.

С этой минуты я преисполнилась страстного желания избегать встреч не только с китайцами, но и вообще с кем бы то ни было, с мужчинами и женщинами. Наверняка требование избегать китайцев было каким-то тайным кодом влюбленных или очередным доказательством ревнивой натуры Николаса Пембертона.

Как бы там ни было, мне оставалось лишь одно: выбраться из помещения, избавиться от костюма и впредь избегать таких двусмысленных ситуаций. И как только Николас Пембертон повернулся ко мне спиной, я сорвалась с кресла и рванулась к дверям.

Но мне не удалось преодолеть это расстояние. Высокий краснокожий индеец, как мне показалось, директор фильма, преградил дорогу:

— Вы неуловимы, Сильвия! Но теперь вы попались. Не отказывайте мне в румбе.

Затем я оказалась в вежливых объятиях пожилого джентльмена, который предпочитал в танце пользоваться воинским артикулом «раз-два», хотя все вокруг танцевали твист; несмотря на маску и мундир адмирала, это, без сомнения, был капитан Коггин. Следующим номером оказался «Пол Джоунз» [10], и мне опять не удалось пробиться к выходу. Женщина в сари, с одной стороны, и маска «Веселье» — с другой, схватили меня за руки и вовлекли в круг танцующих. Когда музыка кончилась, напротив меня оказался мужчина, столь высокий и могучий, что им мог быть только отец Тима Броклбенка, наряженный лейб-гвардейцем.