— Знаю. Но Николас компенсировал все убытки Уайтхаусу. И, не считаясь со временем, помогал тушить пожар.

— Да. Но у сельских жителей свое отношение к огню. И ты это знаешь. Они всегда очень осторожны. Они утверждают, что несколько столетий эти ночные празднества обходились без всяких неприятностей. Вплоть до наших дней.

— Так и есть, дорогая. Это я и имею в виду. Какие-то хулиганы расписали мелом стенку нашего женского клуба — «Кино, убирайся домой!» И капитан Коггин очень неприязненно говорил со мной.

— Уверена, что он ничего плохого не думает, — заверила я ее. — Просто у него такой характер. Он закоренелый старый женоненавистник. И не умеет разговаривать с дамами.

— И, тем не менее, — покраснела мама, — есть группа людей, агрессивно настроенных.

Я промолчала. Пока я проверяла лежащие передо мной тетрадки, мои симпатии к этой группе стремительно падали. При своем скромном знании географии Чарли Данн назвал столицей США Голливуд, а главным предметом экспорта из Техаса — ковбойские фильмы.

Каждый день вокруг площадки толпились школьники. Их то и дело поражали однодневные хворобы, типа красноты в горле и головной боли, у них болели то уши, то спина, которые чудесным образом излечивались сами собой без помощи медицины — стоило только оказаться около реки, где шли съемки.

Я доподлинно знала, что многие из моих ребят, стоило им вернуться из школы, тут же запихивали в бумажный мешок бутерброды с булочками и проводили вечера, глазея сквозь прорехи в изгороди. Мне вряд ли стоит напоминать, что они забывали прихватить с собой домашние работы. В лучшем случае они вытаскивали бумагу и карандаш, чтобы получить автограф.

Я хотела продемонстрировать матери предельно неряшливую работу по арифметике Тима Броклбенка, на которой было столько чернильных разводов, словно Скотленд-Ярд брал у него отпечатки пальцев, как вдруг заметила, что на лице у нее появилось смущенное и растерянное выражение.

— В жизни не видела, чтобы кто-то так пугался животного, — пробормотала она, с надеждой глядя на меня добрыми серыми глазами.

— Кто именно, мама? — решила уточнить я. — И какого животного?

— Да, конечно же Сильвия, — удивленно уставилась она на меня. — О ней я и пытаюсь тебе рассказать. Сильвия Сильвестр. Ей я и сочувствовала сегодня, когда уже заканчивались съемки.

— А животное, насколько я понимаю, — это была ее лошадь?

— Да, дорогая.

— Могу себе представить, что лошадь тоже была не в восторге, — сказала я с нескрываемым ехидством, которое заставило маму обеспокоенно посмотреть на меня.

— Естественно, дорогая, что ее страхи передались и животному. С ним пришлось повозиться.

— Могу себе представить, — без всякого сочувствия сказала я.

— Сильвия была вся в слезах.

Поскольку мама явно ожидала чего-то большего, чем мое «ну-ну», я спросила:

— А как насчет ее дублерши?

— Она оказалась никуда не годной, хотя с лошадью справилась. Но не смогла ее пустить в галоп, бедняжка. Во всяком случае, все это выглядело совершенно неубедительно.

— Не повезло, — хмыкнула я. — Что же теперь делать мистеру Пембертону?

Мама, не скрывая торжества, гордо улыбнулась:

— В связи с этим, дорогая, у меня появилась блистательная идея.

Я подняла взгляд от груды тетрадок, и у меня снова екнуло сердце.

— Мама! — взмолилась я. — Прошу тебя! Хватит с меня твоих блистательных идей.

Покраснев, мама кивнула:

— Я надеюсь, ты не рассердишься. Но бедная девочка так плакала… она очень милое создание и так страдает! Она страстно надеется, что после этой картины станет знаменитой, а от ее дублерши никакого толку, и, конечно, дорогая, я-тознаю, и всемы знаем, что тысовершенно великолепно…

— Мама! — завопила я. — Ты этого не сделаешь!

— Что именно, радость моя? — лишь ради приличия пробормотала мама.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да, милая, знаю. Боюсь, что я уже все сделала. Откровенно говоря, я подумала, что это может быть интересно — конечно, для тебя. Таня вечно переживает, что у тебя нет никаких развлечений. Да и дел-то всего на пару минут. А у тебя точно такие же формы и рост, как у нее, и мистер Пембертон сказал, что в костюме и парике никто и не заметит разницы…

— Мама, не может быть, чтобы ты уже пообещала им.

— Строго говоря, дорогая, я так и сделала. Сильвия была ужасно благодарна. Просто счастлива. Понимаешь, она страшно боится любой физической боли…

— А что мистер Пембертон?

— Николас? Ну, особого энтузиазма он не проявил. Но, похоже, не возражает. Все дело в том, когда ты сможешь приступить…

— Вот уж не сомневалась, что возражать он не будет! — сказала я. — Но вот когда я смогу, если вообще возьмусь…

И тут я внезапно заметила, что мать, улыбаясь, смотрит не на меня, а в сторону почтового ящика на заборе. Я услышала голос: «Кто всуе упоминает мое имя?» — и, обернувшись, увидела, что мистер Пембертон перемахнул через забор и направляется к нам.

— Добрый вечер, миссис Воген… Розамунда, — лениво улыбнулся он. — Насколько я понимаю, миссис Воген, вы уговариваете ее принять участие в съемках?

— Может быть, это розыгрыш, — сказала я, — но вы не ошиблись.

— Значит, она вам сказала?

— Да.

— И что вы думаете по этому поводу?

Словно внезапно застеснявшись своего рукоделия, мама встала, глянула на часы и ужаснулась:

— Господи, скоро девять! А мне еще печь булочки для завтрашнего заседания женского клуба! Но прошу вас, Николас, не торопитесь уходить. Предполагаю, вам есть, что обсудить с Розамундой.

И с этими словами она упорхнула в дом, оставив меня наедине с Николасом Пембертоном.

Оглядываясь назад, я решительно не понимаю, как мы ухитрились поссориться. Для этого не было ровно никаких причин, кроме одной достаточно туманной, о которой никогда не шла речь.

В глубине души я была искренне польщена и обрадована. Как приятно было бы рассказывать детям и внукам, что давным-давно ты была дублершей знаменитой актрисы, жены не менее знаменитого режиссера, — это ты на экране мчишься галопом, облаченная в неудобный костюм амазонки семнадцатого столетия. Конечно, они могут спросить, как долго шли съемки этой сцены, и тогда придется признаться, что они заняли не больше минуты. Тем не менее, я отчетливо ощутила, что сейчас может решиться моя судьба. И как сказала мама, это будет довольно интересно.

Кроме того, когда зашел разговор на эту тему, Николас был исключительно любезен. Точнее, он с этого начал. Первым делом он сообщил, что Сильвия была очень рада и испытала огромное облегчение, узнав об этой идее. Что же касается его лично, он бы не стал настаивать на моем обязательном участии. Этот кусок, конечно, достаточно важен, но в самом худшем случае его можно просто вырезать.

— Значит, вы не хотите, чтобы я участвовала?

— Конечно, хочу. Но это может быть куда сложнее, чем вы думаете. Вам придется сидеть в седле боком. При такой посадке довольно трудно управлять лошадью.

— Справлюсь, — улыбнулась я. Сама не знаю почему, но у меня потеплело на душе. Может, потому, что мне показалось, будто Николас Пембертон в самом деле беспокоится о моей безопасности. Хотя так и осталось непонятным, почему меня должно было волновать, заботится он обо мне или нет.

Я грелась этим внутренним теплом те несколько минут, пока он объяснял, что мне придется делать, а я заверяла его, что и могу, и хочу справиться с его задачами.

— Ну что ж, хорошо, — деловито решил он, — будем считать, что договорились. Следующий пункт — когда?Я бы хотел, чтобы вы незамедлительно приступили к делу. Сможете урвать какое-то время от занятий? На съемочной площадке все готово. И я бы предпочел ничем иным пока не заниматься.

Разозлилась я, наверно, оттого, что внутреннее тепло покинуло меня. Словно из сладких снов возвращаешься к суровой реальности. Николаса Пембертона совершенно не интересовали ни я, ни моя безопасность — только его фильм и Сильвия Сильвестр. Ни мое время, ни уроки, которые я должна была давать детям, не имели для него ровно никакого значения. Скорее всего, я нетерпеливо дернулась, и разложенные работы скользнули мне на колени. И внезапно их неутешительные результаты плюс требования Николаса Пембертона, и вся эта киношная команда, и необъяснимая для меня самой смена настроения — все это сплелось в какой-то тугой узел.