Но эту правду я запретила себе рассказывать — ведь она была точным описанием Уддена, того места, где я не могла находиться.

Эта связь между вынужденным молчанием и подробными рассказами, между чистой ложью и откровенной правдой облекалась в новый странный язык. В этой непостоянной и переменчивой языковой действительности все перемещалось, стремительно меняясь местами. То, что я однажды произнесла, могло быть использовано в другом словесном окружении, а сказанные по-шведски фразы смешивались с французскими и теряли свое значение.

Дело усложнялось тем, что в семье мы говорили друг с другом на разных языках, перемежая не только слова, но и целые фразы. Вначале это было забавно, но потом начало тревожить меня. Чем старше я становилась, тем более зыбким делалось мое понимание языка, и я все чаще ошибалась, попадала в ловушку непонятных значений, двусмысленности и полуправды. Я блуждала в объяснениях того, что говорила, и того, что действительно хотела сказать. Но самое ужасное заключалось в том, что я не имела ни малейшего понятия, как другие воспринимали мою речь, понимали ли они меня. Я никогда не помнила, что и кому говорила.

Как-то в школе учитель попросил меня остаться после уроков. Это был последний год в его классе, мне как раз исполнилось пятнадцать. Моя сестра уже несколько лет училась в параллельном классе с другим уклоном. Так решила мама, которая всегда хотела, чтобы нас воспринимали как отдельных личностей, как обычных сестер, а не двойняшек.

Месье Кастег наклонился ко мне и сказал:

— Я хочу, чтобы ты принесла на урок что-нибудь шведское… Может, несколько фотографий… или что-то другое. Твое сочинение о жизни на острове было таким замечательным… завтра я прочитаю его всему классу… И я думал начать с него скандинавские чтения… например, Стриндберг… Ты читала что-нибудь этого автора?

Я смотрела в окно, пока он бубнил имена незнакомых мне шведских писателей, названия их произведений. Дома у нас почти не было шведских книг. За окном шел дождь. Я видела, как Май забежала в кафе через улицу, держа школьный портфель над головой. Мимо проехала машина и обрызгала ее ноги. Месье Кастег заметил, что я не смотрю в его сторону, но продолжал говорить о Швеции. Я не знала, что мне принести, чтобы он остался доволен. У меня не было ни одной фотографии, никаких памятных вещей, свидетельствующих о моем пребывании в Швеции, вообще ничего шведского, кроме моих рассказов. Но они ему были не нужны. Все это выглядело так глупо, по-детски, как бывает лишь в младших классах. Но месье Кастег и был глупым. Смешным.

Май ходила по кафе. Я видела ее точеный профиль за запотевшим окном, видела, как она положила рюкзачок на стол рядом с чашкой. В боковом кармане, я знала, лежала коробочка с разноцветными таблетками. Коробочка от ювелирной фирмы из Аннеси, ее название было выгравировано на крышке маленькими золотыми буквами. Май показала мне содержимое коробочки после урока химии. Она говорила, что ее брат продает эти таблетки.

— Кое-кому это нравится, шептала она, — тебе тоже надо попробовать.

Ее ресницы были густо накрашены, и, когда она улыбалась, на одной щеке появлялась ямочка.

— Ну, договорились, — донесся до меня голос месье Кастега, он улыбнулся, показав желтые от никотина зубы, и, уже выходя из класса, вдруг повернулся: — Я встречаюсь с твоей сестрой после обеда… могу и ей сказать тоже… чтобы она напомнила тебе.

Когда я вышла на улицу, моросящий дождь сменился ливнем. Мои тонкие кеды быстро промокли, дождевая вода хлестала из водосточной трубы. Машины стояли в пробках, пахло грязью и выхлопным газом. Что мне принести завтра? Что ему понравится? И как объяснить Астрид, что я неожиданно написала про Швецию — страну, о которой нас постоянно спрашивали, а мы говорили, что ничего не знаем о ней.

Май помахала мне через запотевшее окно кафе. Я зашла и села рядом с ней. В помещении почти никого не было. Несколько мужчин в мокрой одежде стояли у барной стойки. Май наклонилась ко мне, я почувствовала запах ее лавандового шампуня, и сказала, что один из них — любовник официантки.

— Откуда ты знаешь? — спросила я, но она только пожала плечами и посмотрела на свои руки, прошептав, что, скорее всего, любовник — вон тот мужчина в сером пиджаке, стоявший недалеко от нас. В одной руке Май крепко сжимала коробочку. Ее длинные розовые ногти мешали ей, поэтому предметы приходилось подцеплять за краешек. Я подумала о кузнечиках, которых мы с сестрой ловили летом в горах. Большие зеленые и блестящие насекомые, их можно было легко взять в руку и держать, не причиняя никакого вреда тонким лапкам; усики кузнечиков щекотали нам ладонь. Как только ее раскроешь, они прыгали и исчезали в высокой траве.

Май открыла коробочку. Видно было — ей это сделать непросто, даже, наверно, больно.

У нее оставалось три розовые таблетки и пять голубых. Утром она приняла двойную дозу и тех и других.

— Ты хоть знаешь, чем они отличаются? — спросила я.

Май пожала плечами и повернулась к окну:

— Смотри, вон твоя сестра.

Я тоже перевела взгляд. Астрид стояла в воротах школы, не решаясь выйти под дождь.

— Нет, серьезно… Ты знаешь, чем они отличаются? — не унималась я. — Ты же должна знать.

Май продолжала разглядывать мою сестру.

— Если бы ты не сидела здесь, напротив меня, можно было бы подумать, что ты стоишь там… — Она кивнула в сторону Астрид и улыбнулась. Ямочка на ее щеке неожиданно оказалась глубокой. Примечательно, что на другой щеке ее не было, но это вовсе не портило лицо Май.

Сестра побежала по лужам между стоявшими автомобилями.

— Меня это прикалывает… Наверное, круто, когда есть кто-то, кто выглядит точь-в-точь как ты. — Май приподнялась на стуле, чтобы не упустить Астрид из виду.

— Не так уж мы и похожи, ты же знаешь, — возразила я.

Май села, закрыла коробочку и сжала ее пальцами.

— Брат все равно хорошо к тебе относится. Тебе даже не надо ничего покупать. Ты ему нравишься… и твоя сестра… почему-то.

Я видела, как Астрид держит в руке кузнечика. Как она осторожно идет ко мне. Под босыми ногами острая сухая трава, а звук цикад стоит оглушительный. Мамы и папы не видно. Скорее всего, они сидят или лежат на солнце на голубом пледе, с открытой бутылкой вина и нарезанным мясом на промасленной бумаге. Или уже перешли к десерту — печенью с абрикосовым вареньем.

Сестра шла медленно, крепко сжав кулак. Я знала, как ей больно. Острые и нежные одновременно, эти ощущения вызывали желание открыть ладонь или, наоборот, сжимать ее сильнее и сильнее, до хруста в пальцах.

Май встала и бросила коробочку в боковой карман рюкзачка.

— Я должна идти… Увидимся завтра.

Я схватила ее за руку:

— Не уходи. Подожди еще чуть-чуть.

Она посмотрела на меня, будто знала, что, когда она уходит, я словно перестаю существовать. Невозмутимое лицо Май было мне роднее, чем мое собственное. Я знала каждую пору, каждый волосок в узких бровях, каждую складочку у полных губ этого спокойного азиатского лунообразного лица, обрамленного матовыми черными волосами, которые никогда не выгорали на солнце и даже не блестели на свету. Они всегда были одинаково черными — матово-черными, как уголь, как дыра в четких черно-белых картинах, через которую я видела мир, когда она была рядом. И когда она покидала меня, я распадалась на куски, становилась абсолютно одинокой в безликом мире.

Ее звали Май, а ее старшего брата — Макс. Их мать-датчанка дала своим приемным вьетнамским детям имена, которые одинаково легко произносить как в Дании и Франции, так и в Азии. Когда мать кричала «Май!», то я отчетливо различала датский язык. Когда Май начинала говорить на отличном французском, слова лились, словно песня. Несмотря на хрупкое телосложение, у нее был удивительно глубокий голос, который дрожью пробегал по моему позвоночнику.

Я завидовала всему в ней, даже ее маленьким плоским ступням, которые, казалось, выскальзывали из любой обуви. В глубине души я не сомневалась, что мы очень похожи. Чего не скажешь о ней. Ее чужеродность стала ее суверенным правом, святым благородным состоянием, к которому мне запрещалось лаже приближаться. Это было данное Богом первенство, на которое я не имела права посягать. Но все равно я была убеждена в нашем сходстве и в том, что я так же далека от своих биологических родителей, как и она от своих неизвестных вьетнамских. Разница состояла в том, что я хотя бы внешне походила на членов своей семьи. И к тому же на улицах Парижа я выглядела, как обычная европейка, в отличие от нее с братом.