Наверно, существовали тысячи причин, по которым нельзя было браться за оружие. Но скорее всего, просто некому было отдать боевой приказ. Та власть могла издавать указы и распоряжения, но не боевые приказы. И когда Панин встречал наконец-то прибывшее подкрепление, то десантники, растерянно оглядывая разгромленные дома в зареве пожаров, спрашивали: «Мужики…Это Афган?» — потому что их отправили в командировку без боевого приказа.

Потом стрельба все-таки была, и толпа, как и следовало ожидать, разбежалась, но зачинщики к этому времени уже были в стороне. По улочкам Сумгаита грозно лязгала бронетехника, великаны-дзержинцы оцепили горком партии, и лучшие специалисты слетелись в этот Богом забытый городок, чтобы досконально расследовать и примерно наказать — НО БЫЛО УЖЕ ПОЗДНО. Два дня погромов изменили эту страну. Кто-то узнал, что можно убивать безнаказанно, если при этом кричать о любви к своейродине. Кто-то обнаружил, что государство вовсе не собирается его защищать. Эти открытия не удивили ни тех, ни других. Удивило, что это раньше не приходило в голову. И вот одни начали собирать новые стайки для новых убийств. А другие принялись искать государство, которое может защищать всех своих граждан.

Капитан Панин делал что мог. Спасал, прятал, вывозил. Когда все утихло, выслеживал и ловил погромщиков. Их хватали, допрашивали, распихивали по тюрьмам. Скоро почти все снова шатались по городу. Кого-то показательно судили. Но всех не пересажаешь. К тому же из допросов становилось ясно, что организаторы были не местные, а какие-то приезжие. Кто называл их бакинцами, кто — беженцами из Армении. Но для беженцев-крестьян эти неуловимые зачинщики действовали слишком грамотно. А те, кто был выхвачен из толпы, получили, в основном, по пятнадцать суток за хулиганство. И скоро погромщики позабыли страх, который заставил рассыпаться толпу перед двумя-тремя БМП. Они насмешливо свистели из-за угла вслед выходящим войскам. Они слипались в комки и кучки, и не прошло и двух лет, как волна грязи снова затопила этот мир. И снова войска опоздали с применением силы, и снова обрушили эту силу на невиновных…

С тех пор прошла целая жизнь. Вадим Панин потерял работу, друзей, дом… Опытные пловцы советуют не сопротивляться водовороту, а уступить ему, нырнуть поглубже, где его сила теряется, и вынырнуть в другом месте. Вадим погрузился до самого дна, где многие и оставались. Но он нашел в себе силы, оттолкнулся — и вынырнул в Питере.

Сейчас, глядя в окно, он вспомнил, что вот эти запыленные кусты вдоль дороги летом покрываются мясистыми розовыми цветами, источая одуряющий сладкий запах. «Не расслабляться», строго приказал он себе, но воспоминания застилали глаза, и вместо рекламных щитов на обочинах виделись ему члены Политбюро и решения съезда, и где-то впереди, в самой сердцевине уютного лабиринта бакинских улочек ждал его подвальчик «Джек Лондон», и Вагиф с Михалычем уже заказали десять порций джыз-быза [7]под коньяк «Гек-Гель». Панин предпочитал авиационный спирт, но в этом заведении были свои законы… Ему хотелось остановиться и потрогать вечнозеленую листву олеандров, но машина летела и летела мимо них.

Белая «ауди» с Азимовым и его спутниками держалась далеко сзади, все больше отставая. Вадим оборачивался, следя за ней, и когда после поворота ее фары так и не показались на дороге, спросил:

— Зачем такие почести? Зачем надо было людей среди ночи беспокоить?

— Уважение надо показать, да, — сказал водитель. — Куда ехать будем?

— Нам к вокзалу надо, а там мы сами дойдем, — сказал Панин.

— Какая улица?

— Да я так покажу, на пальцах, — засмеялся Вадим. — Наверно, уже все названия поменялись.

— Название как хочешь меняй, народ все равно старое название говорит. Монтина, Басина, Разина, клянусь, даже иногда Арменикенд [8]говорят.

— У нас то же самое, — сказал Сергеич. — Раньше все время называл Питер Питером. Как только в Санкт-Петербург переделали, стал называть Ленинградом. Ленинград, и все тут.

Вадим смотрел в зеркало. Дорога сзади была пуста.

— Ну вот, наш почетный эскорт куда-то пропал.

— Э, — водитель раздраженно поцокал языком. — Я Руслан Назаровичу миллион раз говорил, не бери «ауди», не бери «ауди». «ГАЗ-24» это машина для мужчины, а все остальные для мальчишек. Я уже двадцать лет на «ГАЗ-24», понимаешь? Двадцать лет! Четыре машины менял, это последний. «ГАЗ-24» не машина, зверь. Жалко, больше не делают, снимали с производства. Запчасти трудно доставать, бензин кушает как сумасшедший. Хорошо, сейчас заправка будет.

С этими словами он резко вывернул руль, и машина покатилась куда-то вниз. Под колесами заскрипел песок, застучали камешки по днищу. Фары выхватили из темноты стеклянную будку, пару колонок, красный пожарный щит.

Водитель включил приемник, и в салоне зазвучала восточная музыка.

— Сейчас поедем, — сказал он, выбираясь из машины, — сидите, не скучайте.

— А туалет здесь имеется? — спросил Сергеич, пытаясь открыть дверцу.

— Зачем туалет? Сейчас поедем, быстро поедем, — сказал водитель, отходя от машины и оглядываясь.

Сергеич все-таки распахнул дверцу и выбрался наружу. Вадим встряхнул чеченца, но тот только промычал недовольно и не проснулся. Нащупав защелку, Панин навалился плечом на стекло, чтобы раскрыть дверь.

Внезапно яркий белый свет ослепил его. Две мощные фары вспыхнули на другой стороне площадки и осветили заброшенную заправку.

— Всем стоять, не двигаться, — сказал кто-то на чистом русском языке без малейшего акцента. — Муртазанов, выходи из машины. Повторяю, Муртазанов Махсум, выходи из машины.

— Он не может выйти, — сказал Вадим, приоткрыв дверь, и не узнал собственного голоса. — Он… Он спит. Он под наркозом.

— Вытаскивай его, бистро, — приказал другой голос.

Панин никого не видел, как ни вглядывался в черноту за фарами. Что-то вспыхнуло, ударил и звонко раскатился выстрел. Огромная фигура Ковальского метнулась в сторону и завалилась за пожарный щит. Еще несколько выстрелов оставили на щите белые следы оторванных щепок.

— Одын готов.

— Не ушел?

— Э, за ящиком лежит. Контрол делать?

— Потом, все потом. Второго не трогай! Пусть тащит черного в машину. Эй, уважаемый! Вылезай, если жить хочешь.

— А если не хочу? — спросил Вадим.

— Сгоришь живьем. Бензинчиком-керосинчиком польем, так красиво гореть будешь. Давай не тяни резину. Нам нужен Муртазанов. К тебе вопросов у нас нет. Если б твой дружбан не дергался, остался бы жить.

Из-за фар показались две фигуры. Держа пистолет стволом кверху, один из нападавших зашел слева, другой справа.

— Точно. Спит, — сказал один.

— Он на таблетках, — говорил Панин, ощупывая обивку дверцы, но там не было ни отвертки, ни гаечного ключа, как у него в родной «ниве»… — Если ему не дать вовремя таблетку, он загнется. Чтобы проснулся, надо перейти на другие таблетки. Таблетки у меня. Если таблетки перепутать, он еще быстрее загнется…

— Что ты несешь, какие таблетки?

Он выпалил первое фармакологическое слово, которое пришло в голову:

— Тринитросульфонол. А это — калия ангидрид.

— Чего, чего?

— Я дело говорю, — торопливо сказал Вадим. — Без меня вы его не довезете, вам же хуже будет.

— А ну вылазь, Склифосовский.

Он, наконец, справился с дверцей. Тяжелая рука сдавила его плечо и вытянула наружу.

— Пошел вперед!

От толчка в спину Панин потерял равновесие и упал на колени.

— Вот так и пошел, на коленях. Я сказал, на коленях! Вперед!

Он на коленях добрался до пожарного щита. За железным коробом с песком горбился синий плащ Сергеича. Вадим оглянулся. Противник стоял прямо над ним, почти касаясь стволом его шеи. Второй вытягивал чеченца из «волги», обхватив под мышками, и ругался: