Чолли медленно открыл глаза. Они были покрасневшие и злые. Без сомнения, у Чолли были самые злобные в городе глаза.

— Ооо, женщина!

— Я сказала, что мне нужен уголь. В доме холодно, как в собачьей конуре. Ты, пьяница чертов, не почувствуешь и адского пламени, а я замерзла. У меня сегодня куча дел, но вот замерзать в мои планы не входит.

— Оставь меня в покое.

— Не оставлю, пока не добудешь угля. Если то, что я работаю как лошадь, не дает мне права побыть в тепле, тогда какого черта я это делаю? Ты, разумеется, не приносишь ничего. Если бы мы на тебя надеялись, мы бы все уже давно перемерли… — Ее голос был словно заноза в мозге. — Если ты думаешь, что я выйду на мороз сама, то ты сильно ошибаешься.

— Мне наплевать, как ты достанешь уголь, — его голос прозвучал угрожающе.

— Так ты соизволишь встать и принести мне угля или нет?

Тишина.

— Чолли!

Тишина.

— Не зли меня сегодня. Еще слово, и я тебя на клочки разорву.

Тишина.

— Ну ладно. Ладно. Но если я хоть раз чихну, только раз, тогда уж держись.

Сэмми тоже проснулся, но делал вид, что спит. У Пеколы все еще сводило живот, она боялась вздохнуть. Они знали, что миссис Бридлоу могла бы достать сама — и наверняка достала — уголь из сарая, или могла послать за ним Сэмми и Пеколу. Но вчерашний вечер без ссоры повис в гнетущей атмосфере дома, словно первая нота погребальной песни. Пьяные выходки, насколько бы привычными они ни были, имели свой ритуал завершения. Крошечные, однообразные дни миссис Бридлоу различались, группировались и систематизировались согласно этим ссорам. Они наделяли смыслом ее тусклые, монотонные минуты и часы. Они облегчали бремя нищеты и придавали убогим комнатам своего рода величие. Во время этих бурных нарушений однообразия, которые уже сами стали однообразием, она могла проявить свой характер и продемонстрировать всем то, что она считала своей истинной сутью. Отнять у миссис Бридлоу эти ссоры означало отнять у нее интерес к жизни и самый ее смысл. Чолли своим постоянным пьянством и вспыльчивостью помогал им обоим делать жизнь более сносной. Миссис Бридлоу считала себя честной христианкой, обремененной никчемным мужчиной, которого Господь послал ей, дабы она покарала его. (Прощения Чолли, разумеется, не заслуживал: миссис Бридлоу не интересовал Христос-искупитель, скорее Христос-судья). Часто можно было услышать, как она беседует с Иисусом о Чолли, умоляя Его помочь «наказать ублюдка за его безмерную гордыню». И однажды, когда пьяный Чолли споткнулся и упал прямо на раскаленную печь, она закричала: «Возьми его, Иисус! Возьми его!». Она никогда бы не простила Иисусу, если бы Чолли бросил пить. Она отчаянно нуждалась в его грехах. Чем ниже он опускался, чем безрассуднее и безответственнее становился, тем более величественной становилась она и ее миссия. Во имя Иисуса.

Но и Чолли нуждался в ней не меньше. Он многое ненавидел, но лишь ей мог причинить боль, потому что она всегда была рядом. Он выплескивал на нее весь груз своего гнева и своих несбывшихся желаний. Ненавидя ее, он мог позабыть о себе. Когда он был еще очень молод, двое белых мужчин застигли его с деревенской девчонкой, которую он уложил в кустах. Мужчины осветили его зад фонарем. Он застыл в ужасе. Они усмехнулись. Луч фонаря не двигался. «Ну давай, — сказали они, — давай, закончи. И постарайся, ниггер». Фонарь они так и не отвели. И почему-то Чолли не возненавидел тех белых; вместо этого он до предела возненавидел ту девчонку. Даже смутное воспоминание об этом эпизоде, наряду с памятью о сотнях других унижений, поражений и лишений, могло увлечь его в такие дебри порока, что он сам удивлялся — но только он один. Он никого не удивлял. Лишь удивлялся сам. А потому бросил и это.

Чолли и миссис Бридлоу сражались друг с другом с мрачным жестоким педантизмом, который проявлялся и в их супружеских отношениях. Они молчаливо согласились не убивать друг друга. Он дрался с ней как трус: ногами, зубами и кулаками. Она, в свою очередь, дралась по-женски: сковородками и кочергой, а порой Чолли в голову летел и утюг. Во время этих драк они не разговаривали, не стонали и не ругались. Слышался только глухой стук падающих предметов и звуки ударов.

Дети реагировали на эти сражения по-разному. Сэмми огрызался, уходил из дому или затевал драки. К четырнадцати годам он сбегал из дому не меньше двадцати семи раз. Однажды он добрался до Буффало и прожил там три месяца. Возвращения, были ли они насильственными или вынужденными, всегда заставляли его замыкаться в себе. А Пекола, связанная возрастом и полом, проводила опыты над собственным терпением. Хотя методы менялись, боль оставалась столь же глубокой. Пекола разрывалась между двумя страстными желаниями: чтобы один из родителей убил другого, и чтобы она умерла сама. Сейчас она шептала: «Нет, миссис Бридлоу, не надо». Пекола, как Сэмми и Чолли, всегда звала мать «миссис Бридлоу».

— Нет, миссис Бридлоу, не надо.

Но миссис Бридлоу ее не слышала.

Без сомнения, по милости Господней, миссис Бридлоу чихнула. Всего раз.

Она влетела в комнату с кастрюлей ледяной воды и вылила ее Чолли на голову. Он сел, задыхаясь и отплевываясь. Голый, посеревший, он прыгнул с постели и с ходу, обхватив жену за талию, повалился с ней на пол. Потом приподнял ее и со всего маху ударил тыльной стороной ладони. Она cела, привалившись спиной к кровати Сэмми. Кастрюлю она из рук не выпустила и начала бить ею Чолли по бедрам и в пах. Чолли изо всей силы пнул ее ногой в грудь, и она выронила кастрюлю. Упав на колени, он несколько раз ударил ее по лицу, и она уже была готова сдаться, но он стукнулся рукой о металлическую раму спинки, когда жена увернулась. Воспользовавшись кратковременной передышкой, миссис Бридлоу выскользнула за пределы его досягаемости. Сэмми, молча наблюдавший за их борьбой с кровати, вдруг начал бить отца кулаками по голове и кричать без остановки: «Сволочь ты голая! Сволочь!». Миссис Бридлоу, схватив круглую плоскую дверную заслонку, на цыпочках подбежала к Чолли, когда тот поднимался с колен, и дважды ударила его по голове, вернув обратно в то бесчувственное состояние, из которого сама же и вывела его не так давно. Задыхаясь, она набросила на него одеяло и отошла.

Сэмми закричал:

— Убей его! Убей!

Миссис Бридлоу удивленно взглянула на Сэмми.

— Замолчи, парень. — Она поставила заслонку на место и пошла на кухню. Она задержалась в дверях ровно настолько, чтобы сказать:

— Вставайте. Мне нужен уголь.

Теперь дышать Пеколе стало легче, и она с головой накрылась одеялом. Несмотря на то, что она пыталась подавить тошноту, обхватив живот руками, ее все равно тошнило. Ей очень хотелось встать, но она знала, что останется в постели.

— Пожалуйста, Бог, — шептала она в кулачок. — Пожалуйста, пусть я исчезну. — Она зажмурила глаза. Некоторые части ее тела исчезали. Сперва медленно, затем быстрее. Снова медленно. Сначала пальцы, один за другим; потом и руки пропали до локтя. Теперь ноги. Отлично. Ноги сразу целиком. Выше бедер становилось посложнее. Она должна быть совершенно спокойна и неподвижна. Живот не исчезал. Но в конце концов и он исчез. Теперь грудь и шея. С лицом тоже пришлось потрудиться. Чуть-чуть, еще немного… И вот остались лишь ее зажмуренные глаза. Они оставались всегда.

Даже стараясь изо всех сил, она не могла сделать так, чтобы глаза исчезли. Так стоило ли возиться с остальным? Глаза были всем. И все было в них. Все эти сцены, лица. Она давным-давно поняла, что не сможет покинуть дом, как Сэмми, чтобы увидеть новые места и новые лица. Он никогда не брал ее с собой и никогда не планировал свои побеги заранее. Все равно это ничего не изменило бы в ее жизни. Пока она выглядит так, как сейчас, пока она такая уродина, она должна будет оставаться с этими людьми. Она одна из них. Она подолгу сидела, глядя в зеркало и пытаясь разгадать секрет своего уродства — уродства, из-за которого ее либо не замечают, либо презирают в школе и учителя, и одноклассники. Она была единственной девочкой в классе, которая сидела за партой одна. Поскольку ее фамилия начиналась на «Б», она всегда занимала первую парту. А как же Мэри Апполонер? Мэри была перед ней в списке, но она сидела с Люком Анджелино. И учителя всегда обращались с ней не лучшим образом. Они избегали смотреть на нее и вызывали только тогда, когда больше никто уже не мог ответить. Она знала, что если какая-нибудь девочка хотела сильно обидеть какого-нибудь мальчика или подразнить его, она говорила: «Бобби любит Пеколу Бридлоу! Бобби любит Пеколу Бридлоу!», и те, кто слышал это, каждый раз смеялись, а тот, к кому это относилось, страшно злился.