— Воды?

— Да, глупая. Воды. И тихо там, а то мама тебя услышит.

Пекола села на крыльцо, и в ее глазах было уже меньше страха. Я отправилась на кухню.

— Чего тебе? — Мама полоскала в раковине занавески.

— Воды, мэм.

— Прямо сейчас, когда я работаю. Возьми стакан. Да не чистый. Возьми эту кружку.

Я взяла кружку и стала наливать туда воды из-под крана. Казалось, кружка не наполнится никогда.

— Никому ничего не надо, пока я к раковине не подойду. А как подойду — тут как тут пить воду…

Когда кружка наполнилась, я хотела уйти.

— Куда это ты собралась?

— На улицу.

— Пей прямо здесь.

— Я ничего не разобью.

— Почем ты знаешь?

— Нет, мэм. Я не разобью. Можно мне пойти? Я ни капли не пролью.

— Смотри мне.

Я вышла на крыльцо и встала там, держа в руках кружку с водой. Пекола плакала.

— Почему ты плачешь? Это больно?

Она помотала головой.

— Тогда хватит нюни распускать.

Фрида открыла заднюю дверь. Под блузкой у нее было что-то спрятано. Она с изумлением взглянула на меня и указала на кружку.

— Это еще зачем?

— Ты же сама сказала. Ты просила воды.

— Ну не эту же маленькую кружечку! Много воды. Чтобы отмыть ступеньки, тупица.

— Откуда я знала?

— Ну да, конечно. Откуда ты знала. Пошли, — она потянула Пеколу за руку. — Пошли туда. — Они направились за дом, где кусты были гуще.

— А я? Я тоже хочу.

— Заткнись! — прошипела Фрида. — Мама услышит. Ты ступеньки лучше отмывай.

Они исчезли за углом дома.

Мне снова придется что-то пропустить. Происходило нечто важное, а я должна была остаться тут и ничего не увидеть. Я вылила на крыльцо воду, размазала ее ногой и помчалась следом.

Фрида стояла на коленях; белая хлопчатобумажная салфетка лежала рядом на земле. Фрида стаскивала с Пеколы трусы.

— Давай снимай их совсем. — Она стянула испачканное белье и швырнула их мне. — Держи.

— И что мне с ними делать?

— Закопай, дура.

Фрида приказала Пеколе держать белый прямоугольник между ног.

— Как же она будет ходить? — спросила я.

Фрида промолчала. Она отколола от края юбки две английские булавки и стала прикалывать концы салфетки к одежде Пеколы.

Я взяла трусы двумя пальцами и огляделась в поисках инструмента, которым можно было бы выкопать яму. Вдруг в кустах послышался шорох; я испугалась, обернулась и увидела ошеломленные глаза на толстом белом лице. За нами подглядывала Розмари. Я потянулась к ее лицу и оцарапала ей нос. Она закричала и отпрыгнула.

— Миссис Мактир! Миссис Мактир! — завопила Розмари. — Фрида и Клодия занимаются гадостями! Миссис Мактир!

Мама открыла окно и взглянула на нас сверху.

— Что?

— Они занимаются гадостями, миссис Мактир! Посмотрите сами! А Клодия ударила меня, потому что я видела!

Мама захлопнула окно и выбежала из задней двери.

— Вы что это делаете? А! Так-так! Только посмотрите на это! — Она направилась к кустам и отломала прут. — Да я лучше буду свиней растить, чем таких дрянных девчонок. Тогда я по крайней мере смогу их зарезать!

Мы завизжали.

— Нет, мама, нет, мэм. Мы ничего не делали! Она врет! Нет, мэм, мама! Мама!

Мама схватила Фриду за плечо, развернула ее и три или четыре раза хлестнула по ногам. — Мерзостями всякими занимаешься? Теперь не будешь.

Фрида была уничтожена. Ее душили рыдания.

Мама посмотрела на Пеколу.

— И ты туда же! — сказала она. — Неважно, мой ты ребенок или нет! — Она схватила Пеколу и повернула спиной к себе. Булавка с одной стороны салфетки откололась, и мама увидела, как она вывалилась из-под платья. Прут застыл в воздухе. — Это еще что такое?

Фрида всхлипывала. Я, следующая на очереди, стала объяснять.

— У нее текла кровь. Мы пытались ее остановить.

Мама взглянула на Фриду, ища подтверждения. Фрида кивнула.

— У нее месячные. Мы просто хотели помочь.

Мама отпустила Пеколу и молча посмотрела на нее. Потом притянула обеих девочек к себе, прижав их головы к животу. Она выглядела виноватой.

— Ну ладно, ладно. Не плачьте. Я же не знала. Успокойтесь. Пойдем-ка в дом. Уходи, Розмари. Представление кончилось.

Мы направились к двери: Фрида тихо всхлипывала, Пекола несла белый платок, я — трусы девочки, которая стала женщиной.

Мама привела нас к ванной комнате. Она втолкнула Пеколу внутрь, забрав у меня ее нижнее белье, и сказала, чтобы мы ждали за дверью.

Послышался шум воды.

— Думаешь, она хочет ее утопить?

— Слушай, Клодия, какая же ты глупая! Она просто хочет постирать ее одежду и все такое.

— Может, побьем Розмари?

— Нет. Оставь ее в покое.

Вода лилась, и сквозь этот шум мы услышали смех нашей матери, который звучал точно музыка.

Тем вечером в постели все мы лежали тихо. Мы были полны благоговейного страха и трепета перед Пеколой. Лежать рядом с человеком, у которого начались настоящие месячные, — это казалось нам чем-то сверхъестественным. Она отличалась от нас, как все взрослые. Она и сама чувствовала разницу, но не желала отдаляться от нас.

Через некоторое время она спросила очень тихо:

— А правда, что теперь у меня может быть ребенок?

— Правда, — сонно ответила Фрида. — Теперь может.

— А… как? — В ее голосе слышалось любопытство.

— Ну, — ответила Фрида, — кто-нибудь тебя полюбит.

— Ясно.

В наступившей тишине мы с Пеколой обдумывали услышанное. Я полагала, что для этого нужен «мой парень», который, прежде чем бросить, будет меня любить. Но в песнях, которые пела мама, не было ни строчки о детях. Быть может, именно поэтому женщины и грустили: мужчины бросали их раньше, чем у них появлялся ребенок.

А потом Пекола задала вопрос, который никогда не приходил мне в голову.

— А как это сделать? Как сделать так, чтобы тебя кто-то полюбил?

Но Фрида уже спала. А я не знала.

ЭТОДОМДОМЗЕЛЕНЫЙИБЕЛЫЙУНЕГОКРАСНАЯДВЕРЬДОМОЧЕНЬКРАСИВЫЙДОМОЧЕНЬКРАСИВЫЙКРАСИВЫЙКРАС

В городке Лорейн, что в штате Огайо, на углу Бродвея и Тридцать пятой улицы, есть заброшенный магазин. Он не гармонирует ни со свинцовыми небесами, ни с серыми каркасными домами и черными телефонными столбами вокруг. Он бросается в глаза случайному прохожему, вызывая тоску и раздражение. Те, кто приезжает в этот маленький городок, удивляются, почему магазин не снесут, а те, кто живет по соседству, спешат мимо, стараясь не смотреть в его сторону.

Когда-то здесь была пиццерия, и на углу собирались медлительные подростки. Они встречались, чтобы покуражиться, выкурить по сигарете и изобрести очередную мелкую пакость. Они глубоко затягивались, стремясь наполнить дымом легкие, сердца, бедра, сдерживая дрожь, энергию юности. Они неспешно двигались, неспешно смеялись, только вот пепел с сигарет стряхивали слишком быстро и слишком часто, что для наблюдательного человека было признаком не устоявшейся еще привычки. Но еще задолго до их появления это здание взял в аренду венгр-хлебопек, известный в округе благодаря своим булочкам и рулетам с маком. До него там была контора по продаже недвижимости, а до нее в доме жили цыгане, избравшие его своей базой. Цыганская семья придала огромной зеркальной витрине такую выразительность, какой у нее никогда не было, ни раньше, ни потом. Сидя за стеклом среди длиннющих вельветовых занавесей и восточных ковров, девушки-цыганки иногда оборачивались, чтобы посмотреть на улицу. Они смотрели, улыбались, призывно подмигивали — но лишь иногда. В основном они просто смотрели, и их замысловатые одеяния с длинными рукавами скрывали наготу, стоящую в их глазах.

И так часто в этом районе менялись жители, что, возможно, никто уже и не помнит, что раньше, гораздо раньше, до цыган и до подростков, дом занимали Бридлоу, устроившие себе жилье в магазине. Гниющие заживо в утробе этой причуды торговца недвижимостью. Они выскальзывали из серой шелушащейся коробки и так же незаметно возвращались обратно, не общаясь с соседями, не появляясь среди рабочих и не привлекая внимания властей. Каждый член семьи пребывал в собственной скорлупе, каждый создавал собственную мозаику реальности, подбирая то тут, то там фрагменты опыта и обрывки информации. Из крошечных впечатлений, позаимствованных друг от друга, они создавали ощущение своей причастности к жизни и пытались довольствоваться тем, что обретали друг в друге.