— Сколько стоит билет до Макона, сэр?

— Одиннадцать долларов. Пять пятьдесят для детей до двенадцати.

У Чолли было двенадцать долларов и четыре цента.

— Сколько тебе?

— Только двенадцать, сэр, но мама дала мне десять долларов.

— Ты самый большой двенадцатилетка, какого я только встречал.

— Пожалуйста, сэр, мне нужно в Макон. Моя мама больна.

— Ты вроде сказал, что мама дала тебе десять долларов.

— Это не настоящая мама. Моя настоящая в Маконе, сэр.

— Я знаю, когда ниггер врет, но раз уж ты не врешь, и одна из этих твоих мам умирает и хочет видеть своего мошенника прежде, чем отправиться к Создателю, я тебе продам билет.

Чолли ничего не слышал. Обиды были такой же неприятной частью жизни, как вши. Он был счастливее, чем когда бы то ни было, если не считать того момента с Блю и арбузом. Автобуса нужно было ждать еще четыре часа, и минуты этих часов были похожи на комаров, висевших на липучке и медленно умиравших, изнуренных борьбой за выживание. Чолли боялся пошевелиться, даже отойти в уборную. Он страшился, что автобус уйдет без него. В итоге, заработав запор, он сел на автобус в Макон.

Он нашел свободное сиденье у окошка в самом конце салона и уселся там в одиночестве; Джорджия пролетала перед его глазами, пока не зашло солнце. Но даже в темноте он хотел видеть и только после жестокой борьбы со сном сдался, закрыв глаза. Когда он проснулся, был день, и полная негритянка разбудила его бутербродом с холодной ветчиной, засунутой между кусками хлеба. Так, со вкусом ветчины на губах, он въехал в Макон.

В конце переулка он увидел мужчин, сбившихся в кучу, как виноградная гроздь. Над их склоненными головами разные голоса превращались в один гудящий, радостный гул. Люди стояли на коленях, кто-то склонялся: все они сгрудились вокруг какой-то точки на земле. Подойдя поближе, он почувствовал привычный и возбуждающий мужской запах. Как сказал человек у входа в игральный зал, мужчины собрались вокруг костей и денег. Каждую фигуру украшали банкноты. Некоторые рассовывали деньги, оборачивали их вокруг пальцев и сжимали пальцы в кулак, так что кончики высовывались наружу, придавая рукам изысканность и жестокость. Другие складывали свои бумажки, гладили сгибы и держали пачку так, словно собирались сдавать карты. Кто-то скатывал деньги в смятые кое-как шары. У одного человека деньги были заткнуты под кепку. Второй гладил свои банкноты большим и указательным пальцем. Чолли никогда не видел, чтобы в руках черных было столько денег. Он разделял их восторг, и волнение от встречи с отцом наполняло его рот слюной. Он смотрел в лица, ища того, кто мог бы им оказаться. Как ему узнать? Надо искать взрослую копию себя? В тот момент Чолли позабыл, как он выглядит. Он только знал, что ему четырнадцать, он черный, и в нем шесть футов росту. Он искал лицо, но видел одни глаза, просящие или холодные, злобные или испуганные, наблюдавшие за движением пары костей, которые бросал, потом перемешивал и снова бросал один из сидящих людей. Напевая нечто вроде литании, которой вторили остальные, подбрасывая кости, словно те были двумя горячими угольками, он что-то им шептал. Потом, сопровождаемые общим возгласом, кубики вылетали из руки, оказываясь в потоке восторгов и разочарований. Бросающий сгребал деньги, а кто-то кричал: «Забирай и проваливай, мокрая псина!» Кто-то смеялся, напряжение спадало, и тогда некоторые из присутствующих обменивались деньгами.

Чолли постучал по спине одного седого мужчины.

— Вы не знаете, где здесь Самсон Фуллер?

— Фуллер? — Имя было ему явно знакомо. — Не знаю, где-то был. Вон он. В коричневом пиджаке, — указал мужчина.

Человек в светло-коричневом костюме стоял у противоположной стороны группы. Он отчаянно ругался и размахивал руками, споря с каким-то собеседником. Лица обоих исказились от гнева. Чолли приблизился к месту, где они стояли, с трудом веря, что он достиг конца своего путешествия. Вот его отец, такой же, как и все остальные, но у него были его глаза, его рот, и все лицо. Плечи, скрывавшиеся под пиджаком, голос, руки — все было настоящим. Он существовал на самом деле, прямо перед ним. Чолли всегда представлял отца огромным, но, подойдя ближе, поразился, что оказался выше его. Он смотрел на лысину на отцовской голове, и ему вдруг захотелось ее погладить. Очарованный жалким чистым пространством в обрамлении запущенных клочков волос, он не заметил, что человек обернулся и теперь смотрел на него жестко и воинственно.

— Чего тебе, парень?

— Я хотел спросить… вы Самсон Фуллер?

— Кто тебя послал?

— Что?

— Ты сын Мелбы?

— Нет, сэр, я… — Чолли моргнул. Он не мог вспомнить имени матери. Да и знал ли он его? Что он мог сказать? Чьим он был сыном? Он не мог сказать: я ваш сын. Это прозвучит грубо.

Мужчина проявлял нетерпение.

— У тебя что-то с головой? Кто тебя велел меня найти?

— Никто, — у Чолли вспотели ладони. Глаза человека его пугали. — Я просто думал… то есть, я просто тут проходил… меня зовут Чолли…

Но Фуллер вернулся к игре, которая вот-вот была готова начаться. Он наклонился, чтобы кинуть на землю бумажку, и ждал, когда выбросят кости. Потом он выпрямился и раздраженно крикнул Чолли:

— Скажи этой суке, что она получит свои деньги. А теперь прочь отсюда!

Чолли понадобилось много времени, чтобы просто приподнять ногу. Он попытался отойти назад и скрыться. Только огромным усилием воли ему удалось сосредоточиться и сделать первый шаг. Когда он его сделал, то направился прочь из тени переулка навстречу слепящему свету улицы. Выйдя на солнце, он почувствовал, что ноги его подгибаются. Ящик из-под апельсинов с изображением рукопожатия лежал на тротуаре вверх дном. Чолли присел на него. Солнечные лучи стекали на его голову как мед. Мимо проехала телега с фруктами, запряженная лошадьми; возница пел: «Пьян от лозы, сладкой как сахар, красной как вино».

Казалось, звуки усиливались. Щелканье женских каблуков, смех бездельничающих людей в дверных проемах. Где-то проехала машина. Чолли продолжал сидеть. Он знал, что если останется спокойным, то все будет хорошо. Но потом его глаза прорезала боль, и он с трудом с ней справился. Он решил, что если будет неподвижен и станет глядеть на что-нибудь одно, то не расплачется. Так он сидел под солнцем, капавшим на него медом, напрягая все нервы и мускулы, чтобы не заплакать. И пока он пребывал в такой сосредоточенности, остановив внимание на глазах, его кишечник неожиданно опорожнился, и прежде чем он успел сообразить, жидкие испражнения потекли ему по ногам. В начале переулка, где был его отец, на ящике из-под апельсинов, на солнечной улице, полной взрослых мужчин и женщин, он обделался, как младенец.

В ужасе он подумал, не остаться ли ему здесь до ночи. Нет. Его отец, разумеется, выйдет наружу, увидит его и засмеется. О Боже. Он засмеется. Все засмеются. У него был только один выход.

И Чолли побежал по улице, чувствуя лишь тишину. Губы людей двигались, двигались их ноги, мимо ехала машина — все это происходило беззвучно. Дверь захлопнулась, но он ничего не услышал. Его собственные ноги не издавали никаких звуков. Казалось, сам воздух хватал и задерживал его. Он продирался сквозь мир незримой сосновой смолы, который пытался его удушить. Он бежал, видя только беззвучно шевелящиеся предметы, пока не добежал до конца зданий, за которыми начиналось открытое пространство, и увидел текущую перед ним реку Окмалджи. Он сбежал вниз по каменной насыпи к пирсу, выступающему над поверхностью воды. Найдя самое темное место под причалом, он забрался туда, за одну из подпорок. Свернувшись в позе эмбриона, он замер, закрыв кулаками лицо, и долго так лежал. Ни звука, ни света, только тьма, жара, и давление костяшек пальцев на глаза. Он даже забыл о своих испачканных штанах.

Наступил вечер. Темнота, тепло, тишина укутали Чолли, как кожура и мякоть бузины укрывает свое семечко.

Чолли пошевелился. Он чувствовал только головную боль. Вскоре, подобно осколкам стекла, в его память врезались воспоминания о дневных событиях. Сначала он видел только деньги в черных пальцах, потом почувствовал, что сидит на неудобном стуле, но когда посмотрел вниз, то увидел, что это мужская голова, голова с лысиной величиной с апельсин. Когда, наконец, эти осколки собрались воедино, Чолли почуял свой запах. Он встал, пошатываясь от слабости, его трясло, голова кружилась. На мгновение он прислонился к подпорке пирса, потом снял штаны, нижнее белье, носки и ботинки. Обувь он вытер землей и подошел к краю воды. Воду ему пришлось искать на ощупь, потому что ничего кругом уже не было видно. Он медленно погрузил одежду в воду и тер ее до тех пор, пока не решил, что все отчистилось. Вернувшись к столбу, он снял рубашку и обмотал ее вокруг талии, затем разложил на земле штаны и трусы. Сел, прислонившись к гнилому дереву пирса. Вдруг он подумал о тете Джимми, о ее сумочке с асафетидой, о ее золотых зубах, пурпурной тряпке, которую она оборачивала вокруг головы. С тоской, которая едва не заставила его разрыдаться, он вспоминал, как она перекладывала кусочек дымящегося мяса со своей тарелки на его. Он вспоминал, как она держала это мясо: неуклюже, тремя пальцами, но с такой любовью. Никаких слов, просто горячее мясо и пальцы, которые его держали и клали Чолли в тарелку. Тут из глаз его хлынули слезы, стекая по щекам и собираясь на подбородке.