— Тогда поговори напрямую с продюсером.

— Я не хочу разговаривать ни с кем из них, мама. Неужели это так трудно понять?

— Господи, Энни, я всего лишь задала простой вопрос, а ты уже готова казнить меня за это!

— Прости. — Я сделала глубокий вдох. — Может, мне и вправду нужно чаще появляться на людях. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, пока я окончательно не вышла из себя. — Я выдавила из себя фальшивый смешок. — Так как там поживает твой сад?

Мама обожала говорить о двух вещах — о садоводстве и о кулинарии. Эти же вещи отнимали значительную часть ее любви, заботы и внимания: моей маме всегда было проще расточать себя для еды и растений, чем для меня.

Я помню, что, когда была маленькой, завидовала ее розам, тому, как она разговаривает с ними, прикасается к ним, постоянно проверяет их, и тому, как она гордилась, когда одна из них получила почетную ленту на местной ярмарке. И так достаточно скверно, что у меня была сестра, которая выигрывала спортивные призы, не говоря уже о моей кузине, но как, черт побери, конкурировать с розами? Иногда я думала, что это происходит потому, что, когда мама следовала рецептам или правильно подрезала растения, все получалось так, как она хотела, — в отличие от большинства других моментов в этой жизни, в особенности в отношении ее детей.

Впрочем, — она действительно пыталась научить меня готовить, да и я хотела учиться этому, но полное отсутствие у меня каких-то способностей к кулинарному искусству по своим масштабам могло сравниться только с отсутствием у меня каких-либо талантов в области садоводства. Проклятье, перед тем как я попала в горы, я не смогла сохранить цветы даже у себя дома, в висячей корзинке! Все это поменялось уже здесь, когда весна перевалила через середину апреля и Выродок начал выпускать меня на улицу, чтобы ухаживать за огородом.

В первый раз это произошло, когда я была примерно на седьмом месяце, и мои глаза едва не лопнули от весеннего солнышка и всей этой красоты. Когда я впервые вдохнула свежий горный воздух, — до этого я месяцами нюхала только стены из кедровых досок и дым от дров, — мои ноздри затрепетали от аромата распаренных под солнцем елей, диких цветов и покрытой мохом земли под ногами. Мне хотелось упасть и зарыться в этот мох лицом. Черт, я даже готова была съесть его!

Я решила, что если бы я находилась далеко на севере острова или вообще вне его, то вокруг должен был бы лежать снег, но здесь было тепло, все было таким сочным и зеленым, во всех мыслимых оттенках этого цвета — шалфей, изумруд, сосна, мох, что даже воздух был наполнен ароматом зелени. Не могу сказать, было ли обстоятельство, что я, похоже, нахожусь неподалеку от дома, успокаивающим фактором или мне от этого стало только еще хуже.

Сначала он не разрешал мне уходить далеко от хижины, но не мог запретить моим глазам обследовать местность. Деревья окружали нас таким плотным кольцом, что не было даже видно, есть ли вокруг какие-то горы. На моховом ковре, покрывавшем поляну, было несколько пятен, заросших травой, а в остальном кругом были только мох и камни. Должно быть, непросто было вкапывать здесь резервуар септического отстойника для туалета, не говоря уже о водяной скважине, но я подумала, что воду мы все-таки качали из реки. Дороги я не видела, но где-то рядом должно было находиться место, откуда сюда можно было добраться.

Река была по правую сторону от хижины, — где как раз и находились выпуклые огородные грядки, — и немного ниже по склону холма. Она была красивого нефритового цвета, и, судя по некоторым участкам, где течение замедлялось, а вода становилась темно-зеленой и даже почти черной, в ней были места достаточно глубокие, чтобы там можно было купаться.

Снаружи хижина выглядела симпатично, с этими ее ставнями и ящиками для цветов под окнами. Под навесом переднего крыльца бок о бок стояли два кресла-качалки. Возможно, эту хижину несколько лет назад построили муж и жена. Я подумала о женщине, которой нравились ящики для цветов под окнами и которая привезла сюда землю для огорода. Интересно, что бы она подумала, если бы узнала, кто живет в ее хижине сейчас.

На огороде и началась моя активная трудовая деятельность. Выродок начал выпускать меня на улицу, — под своим присмотром, разумеется, — чтобы я поливала и полола грядки с овощами, которые выглядели просто здорово, и я могла весь день работать на свежем воздухе. Меня даже не расстраивало, когда он замечал, что я сделала что-то не так, и заставлял все переделывать, потому что это означало, что я могу находиться вне дома еще дольше. Копаться в прохладной грязи, — холод которой я чувствовала даже через резиновые перчатки, которые он заставлял меня надевать, чтобы уберечь мои идеальные ногти, — и вдыхать запах свежеразрытой земли все равно было намного лучше, чем сидеть с ним взаперти в хижине.

Я была заинтригована тем обстоятельством, что из крошечных семян, которые я садила в землю, вырастала морковка, помидоры, фасоль, в то время как у себя в животе я выращивала свое собственное семя. С технической точки зрения, семя это частично было его, но я не позволяла себе думать об этом. Мне было лучше ни о чем таком не задумываться.

Единственное, с чем мне оказалось действительно очень трудно смириться, — это тоска по простому чувственному прикосновению. Я никогда не догадывалась, насколько это важно для нормального самочувствия, пока не лишилась Эммы, которая уютно устраивалась возле меня калачиком, Люка, к которому можно было прижаться, и даже редких объятий мамы. Любовь моей мамы всегда проявлялась в виде какой-то запоздалой идеи с ее стороны, если только не выдавалась мне в качестве награды, отчего у меня постоянно оставалось ощущение, что мной манипулируют, и я злилась на себя за то, что так хочу ее материнского тепла.

Исключением из правил, когда мамины прикосновения я получала естественно, были случаи, когда я болела, и она таскала меня повсюду, беседуя с докторами и фармацевтами обо всех симптомах в самых обескураживающих деталях, обнимая меня рукой за плечо и положив свою маленькую ладонь мне на лоб. Я никогда ничего не говорила по этому поводу — мне это очень нравилось. Она даже спала вместе со мной, когда я была больна, и по сей день запах мази для растирания при простуде «Вейпораб» напоминает мне о теплой тяжести ее маленького тела, лежащего рядом со мной, от которого исходили надежность и спокойствие.

Когда Выродок проходил мимо, то обнимал меня, похлопывал по животу или проводил рукой по спине, а еще он каждую ночь крепко прижимался ко мне. Сначала его прикосновения вызывали у меня отвращение, но за прошедшие месяцы я настолько отключилась, что могла иногда ответить на его объятие и при этом ничего не почувствовать. Были моменты, когда моя тоска по прикосновению была такой сильной, что я сама, плотно зажмурив глаза, прижималась к нему, представляя себе на его месте кого-то другого, кого я люблю, и ненавидя себя за это.

Я удивлялась, почему от его кожи не исходило того зловония, которое должна была распространять его разложившаяся гнилая душа. Иногда я улавливала чистый аромат стирального порошка, которым мы пользовались, — натурального, биологически разлагающегося, — на его одежде, а после душа я еще несколько минут чувствовала тонкое благоухание мыла на его руках и коже, но все это быстро улетучивалось. Даже когда он работал на свежем воздухе, я никогда не слышала, чтобы от него шли какие-то запахи внешнего мира — горного воздуха, травы, смолы, хвои. Ничего такого. Один только пот. Даже частички запаха не желали соприкасаться с ним.

Воду для огорода каждый день нужно было носить от речки в ведре, но меня это не смущало, потому что это была возможность опустить руки в прохладные струи и плеснуть себе в лицо. Была почти середина июня, и срок, по моим подсчетам, уже подходил к девяти месяцам. Мой живот был таким огромным, что я иногда сомневалась, не перенашиваю ли: я точно не знала, когда забеременела, так что вычислить было трудно. В один прекрасный день я притащила большое ведро воды вверх по склону холма и начала поднимать его, чтобы полить растения. На улице было очень жарко, а я работала напряженно, так что пот залил мне глаза, и я поставила ведро на землю, чтобы перевести дыхание.