— Никогда? Никогда? Никогда?

— Никогда.

— Врешь!

Он подбросил нож вверх, поймал его на лету, а потом вонзил в шею оленя по самую рукоятку.

Я вздрогнула, разжала руки и повалилась спиной на снег. Пока я с трудом поднималась, он не сказал ни слова. Когда я снова оказалась в согнутом положении, то быстро схватила ноги оленя и напряглась, ожидая, что он взбесится из-за того, что я упала, но он только внимательно смотрел на меня. Потом его взгляд скользнул на разрез в брюхе оленя, перешел на мой живот и снова встретился с моим взглядом. Я начала испуганно лепетать:

— Я ударила кота машиной, когда была подростком. Я не хотела, я поздно возвращалась домой и действительно очень устала, а потом услышала удар и увидела, как он подлетел в воздух. Я видела, как он приземлился и убежал в лес, и съехала на обочину. — Выродок по-прежнему смотрел на меня, а слова сами продолжали литься с моих губ. — Я пошла в лес искать его, я плакала и звала: «Котик, котик», но он убежал. Я приехала домой и рассказала обо всем отчиму, после чего мы с ним взяли фонари, вернулись на то место, искали кота еще целый час, но так и не нашли. Отчим сказал мне, что с котом, видимо, все в порядке, и он просто сбежал домой. Но утром я заглянула под машину и на оси увидела много его крови и шерсть.

— Я потрясен, — сказал он, широко улыбнувшись. — Не думал, что ты способна на такое.

— Я и не способна! Это произошло случайно.

— Нет, я так не думаю. Мне кажется, ты увидела его блестевшие в свете фар глаза и на мгновение подумала: а что, если… И вдруг ты возненавидела этого кота, а потом вдавила педаль газа в пол. Я думаю, что, услышав звук, когда ты ударила его, когда ты уже знала, что наехала на него, ты почувствовала себя могущественной, это заставило тебя…

— НЕТ! Нет, разумеется, нет. Я чувствовала себя ужасно.

Я до сих пор чувствую себя ужасно.

— А ты чувствовала бы себя так же ужасно, если бы убийцей был кот? Он ведь там, вероятно, охотился. Вспомни, ты когда-нибудь видела кота, мучающего свою жертву? А что, если этот кот был больным и бездомным и никто на свете не любил его? Будет ли тебе от этого легче, Энни? Что, если бы ты могла, взглянув на него, понять, что его владельцы издевались над ним, недостаточно кормили, пинали его ногами? — Голос его нарастал. — А может быть, ты, черт возьми, оказала ему бесценную услугу, над этим ты когда-нибудь задумывалась?

Все это выглядело так, будто он ждет моего одобрения какого-то своего прошлого поступка. Хочет ли он в чем-то сознаться или просто морочит мне голову? Второе представлялось мне более вероятным, поэтому не знаю, кто из нас больше удивился, когда я в конце концов спросила:

— А вы… вы когда-нибудь убивали человека?

Он протянул руку и нежно погладил рукоятку своего ножа.

— Смелый вопрос.

— Простите, просто я никогда не встречала человека, который… ну, вы понимаете. Я много раз читала об этом в книгах, видела по телевизору и в кино, но это совсем не то, что поговорить с живым человеком, который сам делал это.

Мне было легко выглядеть искренне заинтересованной — меня всегда захватывала психология, особенно аномальная психология. А убийцы определенно относятся именно к этой категории.

— А если бы тебе на самом деле пришлось говорить «с живым человеком, который сам делал это», как ты выразилась, что бы ты у него спросила?

— Я… Я бы хотела узнать, почему он это сделал. Но, возможно, иногда они этого не знают или даже сами не понимают?

Должно быть, это был правильный вопрос, потому что он задумчиво кивнул и сказал:

— Убийство — забавная штука. Люди сами выдумывают границы, когда можно считать, что это нормально. — Он коротко хохотнул. — Самозащита? Нет проблем. Или находите доктора, который свидетельствует, что вы ненормальный, и все в порядке. Женщина убивает своего мужа, но у нее, оказывается, предменструальный синдром. Если у вас достаточно хороший адвокат, то и это тоже сгодится.

Наклонившись в мою сторону, он стоял на снегу и раскачивался с носков на пятки.

— А что, если бы ты знала, как все обернется дальше, и могла бы это остановить? Что, если бы ты могла видеть нечто такое, чего никто другой видеть не может?

— Как что, например?

— Обидно, что ты так и не нашла того кота, Энни. Смерть — это просто продолжение жизни. И если ты становишься свидетелем смерти, перехода в новое измерение, ты понимаешь, насколько необходимо ограничивать себя, когда живешь.

Он до сих пор так и не признался, что кого-то убил, и я подумала, что, может быть, пока оставить эту тему, но понимание того, когда нужно остановиться, никогда не было моей сильной чертой.

— И все-таки, что чувствует этот человек? Когда убивает другого человека?

Голова его склонилась на бок, лоб удивленно наморщился.

— Так мы планируем кого-то убить, да? — Прежде чем я успела возразить, он уже продолжал, правда, не в том направлении, в котором я ожидала. — Моя мать умерла от рака. Рак яичников. Она сгнила изнутри, и в самом конце я чувствовал запах того, как она умирает.

На секунду он умолк, взгляд его стал пустым и мертвым. Я уже начала думать, что бы такое спросить у него еще, когда он вдруг сказал:

— Мне было всего восемнадцать, когда она заболела, — ее муж умер за пару лет до этого, — но я не противился тому, чтобы ухаживать за ней. Я знал, как это делать, лучше всех на свете. Но она не переставала тосковать о нем. Хотя я говорил ей, что он не заботился о ней, в отличие от меня, все, что она хотела, — это чтобы я нашел его. И это после всего, что я для нее сделал… Я видел, что делал для нее он. Видел своими собственными глазами, но она все равно плакала по нему.

— Я не понимаю… Вы же сказали, что он умер.

— Его не было несколько месяцев, месяцев, и у нас все было хорошо. А потом он приехал домой, — я всегда знал, когда он возвращается, потому что я помогал ей одеваться для него, — и она накрасилась. Я сказал ей, что мне так не нравится, но она ответила, что зато это нравится ему. Он не позволял мне даже есть вместе с ними. Я знаю, что она хотела покормить меня, но он заставлял ее ждать, пока он сам поест. Я был для него не больше чем бродячая собачонка, которую его жена привела в дом из собачьего приюта. Потом, после ужина, они уходили в спальню и закрывали за собой дверь, но однажды ночью — мне тогда было лет семь — они закрыли ее неплотно. И я увидел… она плакала. Его руки… — Голос его умолк, и глаза уставились в пустоту.

— Ваш отец бил ее?

Я и раньше замечала, что, когда он заговаривал о матери, голос его становился бесцветным, а когда Выродок ответил мне на этот раз, это было похоже на голос робота.

— Я был нежным… Я всегда был нежным, когда прикасался к ней. Я никогда не заставлял ее плакать. Это было неправильно.

— Он причинял ей боль?

Глядя пустым взглядом куда-то в центр моей груди, он медленно покачал головой и повторил:

— Это было неправильно.

Его рука гладила шею спереди.

— Она увидела меня… в зеркале. Она увидела меня.

На мгновение он сжал свое горло так, что кожа под пальцами покраснела, но в следующий миг он уже опустил руку и провел ею по бедру, словно старался вытереть что-то с ладони.

— А потом она улыбнулась, — сказал он хриплым голосом.

Губы Выродка скривились в блаженной улыбке, которая становилась все шире, пока не превратилась в гримасу. Он держал это выражение на лице так долго, что это должно было быть просто больно. Сердце в моей груди замерло.

Наконец он посмотрел мне в глаза и сказал:

— После того случая она всегда оставляла дверь открытой. Она оставляла ее открытой годами.

Его голос снова стал бесстрастным.

— Когда мне исполнилось пятнадцать, она начала брить и меня, так что я был таким же гладким, как и она, а если я слишком сильно прижимал ее ночью, она сердилась. Иногда, когда мне что-то снилось, простыни… она заставляла меня их сжигать. Она менялась.

Осторожно, чтобы мой голос прозвучал мягко и нежно, я спросила: