То, что ведет себя тем или иным образом с телом, не тело. Уже то, что мы говорим о теле, должно было бы означать, что говорящий видит себя вне его. При всём том говорящий всё же тело: голос телесен, язык продолжение и распространение тела, часть человеческого организма. Впечатления, восприятия, воспоминания, нервные реакции телесны. Мы разделяем тело и нетело, но видим только, как одни тел аводят на поводу другие или одни телесные части воздействуют на другие. Мы говорим о душе, но как сама душа есть «первая энтелехия тела» (Аристотель), так «душа», слово русского языка, входит в социально–историческую, культурную реальность, которая почти вся телесна.

Где же не тело, чтобы можно было говорить о теле, а не просто продолжать разнообразные телодвижения, включая тонкую телесность нервной системы? его, выходит, нет? Управиться с телом по–настоящему сможет только нетелесное, а где оно, если всё вплоть до высшей нервной деятельности оказывается телесным? Претензии догматического идеализма на знание бестелесного опровергаются уже тем пафосом, с каким обычно высказываются. Этот пафос показывает, что в идение, каким идеализм видит свои якобы бестелесные реалии, само чувственно и значит телесно. «Общие душе и телу […] чувство, и память, и страсть, и желание» ( Аристотель, Об ощущении и ощущаемом 1 436 а 8).

Когда мы подошли к пониманию того, что нетелесность, предполагаемая разговорами о теле, относительна, что душа как энтелехия тела без тела не существует, что всё кажущееся на первый взгляд бестелесным оказывается при разборе той или иной модификацией тела, то мы начинаем понимать проблему, известную в философии как очищение от тела. Само это слово (катарсис) уходит из современного академического дискурса, но дело очищения продолжается в идеале математической строгости (математика «чистая» наука), в кантовской строгости (все свои главные сочинения Кант называет критиками), в ницшевском нигилизме (высоком, классическом), который задуман как очистительный огонь, призванный выжечь платонический идеализм — проекцию человеческой корысти на пустые небеса. Строгость Гуссерля, деструкция метафизики, понимание философии как критики языка (очищения слова) — всё это новые имена катарсиса. То же — признание критической функции философии, пробивающее себе дорогу у нас. Должен существовать компетентный хирург, который умеет без крушения общественного организма удалять злокачественные идеологические разрастания.

Философия обращает внимание на то, что всё так или иначе телесно, разоблачает за человеческими убеждениями тело, а именно не управившееся с собою и с миром тело, потому что тело никогда не может само с собой управиться; философия говорит также, что не может быть, чтобы всё было только тело, и начинает тем самым работу очищения от тела, которая только и может вернуть тело его правде. Личность с ее телом поэтому для философии посторонняя вещь. Это условное образование, проекция мнения, искусственная постройка, на которой ничего в свою очередь уже строить нельзя. Личность эксплуатирует тело, правды которого она не знает, потому что не освобождается от него и не может освободиться, пока опирается на него или, наоборот, отталкивается от него. Смена туманов рисующейся, рисующей себя личности называется ее внутренней жизнью. Личности всегда не хватает черкости рисунка, поэтому она одержима идеей своего сформирования. Определенность здесь недостижима, потому что личность равняется по идеалу, который сама себе рисует. Во фр. 5 (Дильс–Кранц) Гераклита люди очищают себя образами, которые сами создали, и это такое же безнадежное занятие, как если бы кто, вывалявшись в грязи, стал той же грязью смывать с себя грязь. Это безумное занятие. «Сумасшедшим показался бы такой, если бы кто из людей застал его за этим занятием». Однако люди чистят себя именно таким образом. Они обращаются к ἀγάλματα, божественным образам, изваяниям своего воображения, «как если бы кто беседовал с постройками», т. е. с построениями своих рук. Очищает, сказано дальше у Гераклита, только знание богов и героев, какие они есть сами без наших мнений. На пороге такого знания стоит смерть. Богов, т. е. бессмертных людей, от нас, людей, т. е. смертных богов, отделяет высокий порог нашей смертности. Его не перешагнуть способом отказа от своего тела. Кто губит тело, тот навсегда привязывает себя к нему. Настоящая смерть, т. е. очищение от тела, человеку, который погубил свое тело, уже никогда не доступна.

Мысль Гераклита, что чистить себя идолами, т. е. приводить себя в соответствие с идеальными образами собственного изготовления, то же, что пытаться отмыться от грязи той же грязью [41], прошла через тысячелетие греческой философии. Фразу Гераклита о свинье, радующейся грязи, повторяет Плотин (I 6, 6), чистотой называя непривязанность к телу. Грязным остается всё, что не прошло испытание одиночеством, которое ученик Плотина Порфирий назовет философской смертью (Подступы к умопостигаемому 9). В этой смерти душа отрешается от тела без отрешения тела от души. Она перестает быть привязана к телу, тогда как тело привязано к душе и продолжает жить ею. Так скажет ученик Плотина Порфирий; Плотин не говорит по поводу гераклитовского очищения о «философской смерти», он говорит об отделении ума от тела и называет это смертью просто, которой не боится целомудренный.

В месте, которое мы сейчас упомянули, Плотин цитирует не только Гераклита, но и Платона («Федон» 69 с). Платон здесь в свою очередь, похоже, пересказывает Гераклита. Платон передает слова, сказанные Сократом друзьям перед смертью: очищение всех, кроме философа, подобно некоему писанию тенями, σκιαγραφία τις. Оно призрачное, воображаемое. Всем мнимо очистившимся суждено лежание в грязи. Очищаются только посвященные — целомудрием, праведностью, мужеством, разумом. В свою очередь, это платоновское место («очищение от всего подобного», подразумевается — от привязанности к удовольствиям, от страхов и т. д.) почти буквально повторено Аристотелем в его знаменитом определении трагедии (Поэтика 6): «Трагедия есть изображение действия достойного и завершенного […] через сострадание и страх достигающая очищения подобных состояний». Об этой дефиниции спорят, понимая родительный падеж при «очищении» или в смысле очищения страстей, или в смысле очищения от страстей.

Надо вернуть аристотелевское определение в контекст классической философской мысли. Катарсис, трагическое очищение, всегда происходит в предстоянии героев смерти, которая задевает сочувствующих героям зрителей, потому что показывает невозможность высокой жизни иначе как с принятием ее конца. Катарсис здесь то же очищение через добродетель, мужество, отрешенность, справедливость, о котором говорит Платон в «Федоне» и о котором будет говорить Плотин в I 6, 6. Словом σπουδαῖος, определяющим характер трагического действия у Аристотеля, Плотин назовет добродетельного человека. Аристотель не обязан был — в том не было никакой надобности — уточнять, происходит ли в трагическом созерцании очищение сострадания и страха или от сострадания и страха (или трепета и тоски, Schauder und Jammer). He в том дело. Как говорит Платон в том же месте «Федона», «существует лишь одна […] истинная добродетель […] всё равно, отсутствуют или присутствуют при этом удовольствия или страхи». Очищение происходит не путем прочерчивания границ, впускающих или не впускающих в состав личности те или иные состояния или мнения. Чистое от нечистого отделено в философии не границами. Хороши бы мы были, если бы поняли мудрость как изгнание страстей и приобщение к разумным навыкам генерализации, классификации и дефиниции. Катарсис, философское очищение, достигается в уникальной захваченности человеческого существа, когда оно натянуто как струна в неотменимой решимости и в трезвой готовности расстаться со всем, кроме своей собранной простоты, что значит вернуться к истине всего и взяться хранить ее.

Такое очищение и начало, и цель философствования. Оно имеет дело с правдой вещей, с правдой тела и в ней осуществляется тем, что дает ей быть, а не тем, что причесывает себя по спущенному с неба идеалу. Очищением от тела называется в классической философии не выбрасывание, а наоборот, восстановление его как тела. Этому помогает между делом критика, показывающая, как много тела оказывается там, где кажется, что человек имеет дело уже с абстрактными сущностями. Для восстановления истины тела нужно добиться свободного отношения к нему. Так машиной умеет править по–настоящему не тот, кто мертвой хваткой держит руль и не снимает ноги с педали сцепления. Надо вдуматься в тезис стоиков о том, что существуют только тела. Существование всего, что не тело, проблематично. Философия с самого начала была практическим решением этой проблемы. Нетелесное имеет статус идеи, т. е. не существует, если не рождено. С рождением того, что свободно в своем отношении к телу — такое рождение дело философии, — телу впервые дается шанс быть самим собой. Телесностью, от которой надо избавиться, в философии называется наша неготовность дать свободу телу. Слова Гераклита «трупы подлежат выбрасыванию в еще большей мере чем нечистоты» относятся в первую очередь к мысли, которая прикована к телу и тем губит тело и себя. Телесно, собственно, всё; и всё нечисто не само по себе, а немощью мысли, которая от неопытности, от испуга, от жадности не допускает ничему остаться самим собой. Тело не отвержено в философии. Оно полюс, без которого не было бы другого. Тело должно быть проработано, чтобы как из замусоренной земли вынуть из него отраву, въевшуюся в него от недолжной, неправильной возни с ним. Очищение тела означает оставление его своей правде. Это возможно только когда мысль научится быть в теле и с телом так, чтобы не искажать его.