27. Первое, так сказать априорно–методологическое знание о всяком истолковании мира должно было бы научить, что всякое его истолкование возникает и складывается как ответ на его вызов, и только в этом одномсмысле интерпретация необходима. Той или иной интерпретации мира не может не быть из‑за его вызывающего характера.Возникнув таким образом, интерпретация и продолжает собою тот же вызов мира, явно или неявно беря эту его функцию на себя. Поэтому всякая интерпретация вызывает другую подобно тому как мир вызвал ее. Поскольку сам факт появления интерпретации обусловливает ее односторонность, корректирующие интерпретации поляризованы и антиномичны. Не так, что интерпретации мира между прочим бывают еще и полярны или среди полярных интерпретаций есть таковые мира, а прежде всего и в первую очередьна полярные, антиномичные интерпретации вызывает — толкает — именно мир, и никаких других кроме полярных интерпретаций мир иметь не может.
При первом же прикосновении к миру разум теряется в своих лабиринтах невольно, не может не впасть в противоречия. В «Критике чистого разума» Иммануила Канта, в части «Трансцендентальная диалектика», Вторая книга, первый раздел «Антиномии чистого разума» после краткого введения предлагается «Система космологических идей», то есть идей, относящихся к миру. «Я называю все трансцендентальные идеи постольку, поскольку они касаются абсолютно целого, absolute Totalität, в синтезе явлений, мировыми понятиями, понятиями мира, Weltbegriffe» (A 407, 408). Мир здесь не пример для иллюстрации антиномий, а та «вещь», вокруг которой прежде всего и по существу возникают антиномии. Удивительно, говорит в кратком введении Кант, что пока мы говорили о субъектенашей мысли, то есть пока двигались в чистых понятиях разума, не представилось ни малейшей надобности заговаривать о противоречиях. Здесь торжествовал «пневматизм», то есть духовность, интеллект устраивал себе пир, распоряжаясь видимостью единства. При испытании огнем критики эта приятная для духа видимость испарялась. Кант имеет в виду что‑то нам уже знакомое: личность, субъективность только кажутся каким‑то основанием, при ближайшем вглядывании мы обнаруживаем на месте основания паралогизм, ложное рассыпающееся умозаключение. Не личность что‑то собою обеспечивает, а наоборот, личность, субъект есть то, что для своего существования нуждается в постоянном обеспечении извне. Но во всяком случае пока «пневматизм» сознания имеет дело только с собой и не выходит наружу за пределы субъекта, он наслаждается уютной непротиворечивостью. Совсем другое дело, когда поднимается вопрос об объективныхусловиях возможности предметов вообще, то есть об условиях вне сознания, о мире.Разум по привычке хотел бы схватить все эти объективные условия всякой данности, всё вещественно существующее в единстве, для разума таком удобном, разум ведь и есть собственно единство, но — осекается: не выходит. Начиная широким жестом и тут проводить свой принцип единства, единства мира, разум скоро запутывается в таких противоречиях, что оказывается вынужден в космологическом аспекте, то есть планируя единство мира, от своего требования единства отступиться, genötigt wird, in kosmologischer Absicht, von ihrer Forderung abzustehen (A 407).
И здесь, продолжает Кант — но интересно, что за 500 лет до Канта у Боэция Датского в век, называемый иногда средневековым ренессансом, век, заглянувший вперед во всю последующую историю Европы, эта известная нам как кантовская антитетика мира с блеском и подробно развернута в трактате De aeternitate mundi, — прикасаясь к миру, человеческий разум узнает о себе что‑то совсем новое, видит свою неожиданную сторону: то, что он не иногда, а по самой своей природе «совершенно естественным образом» анти–тетичен, противо–положен в том смысле, что полагает сначала одно, полагает себя сначала одним образом, а потом что‑то с ним происходит, он переключается и полагает, и себя полагает диаметрально противоположным образом. Разум начинает перевертываться, кувыркаться. Состояние такое происходит с разумом не случайно и по обстоятельствам, а, при встрече с миром, обязательно и всегда. Не понимая этого, некоторые начинают ломать себе голову, пытаясь заарканить, Schlingen zu legen, неподдающееся, искусственно, künstlich, сцепить расползающееся в единой картине мира, сказали бы мы теперь, и хоть эти старания неизбежны, неискоренимы — мы говорили, интерпретация мира необходима, —но надо помнить, что ничего из всеобъемлющих систем не получится и не надо обманывать себя. Разум заходит в противонаправленные коридоры сам, не может не войти, он такой, что впадает в антитетику обязательно.
Кто не будет прятаться от этого обстоятельства, имеет шанс проснуться от дремоты, Schlummer, от своего неизбежно одностороннего мировоззрения, от кажимости единства — имеет шанс увидеть, понять крушение своего разума, крушение своих проектов, своих надежд на унификацию бытия. Как хорошо, если бы минута отрезвления длилась. На самом деле она редко длится. Для разума стоять открыто перед вызовом мира слишком невыносимо. Разбуженный миром от доктринального сна о единстве разум тут же находит себе целых две возможности, чтобы снова заснуть, и либо впадает в скептическую безнадежность — всё равно ничего не поймешь, какие умы пытались и только спорили между собой — либо замыкается в догматическом упрямстве и, говорит Кант, «жестко прикрепляет голову к определенным утверждениям», оглохнув к противоположным доводам, вместо того чтобы справедливым судьей выслушать сначала одну партию,потом другую. «То и другое смерть здравой философии», только первый вид смерти, скептическую безнадежность, можно назвать эвтаназией, безболезненным умиранием, а догматическая смерть тяжела и для умирающего и для других; скепсис легкая смерть, хотя тоже смерть.
28. Антиномии России как «целого мира» развертывает Николай Александрович Бердяев в «Судьбе России». Нам могут сказать: Кант говорит о космологических антиномиях, о вселенной, а Бердяев о мире, о стране. Что скажут это с видом недоумения, сомнения нет, потому что видеть в обществе мир, как видела древняя мысль, которая в «натурфилософских» космологиях строила социальную этику, у нас давно разучились. Но сохраняет память наш язык, в котором мир–община, мир–космос и мир–настроение указывают друг на друга. Современной мысли еще нужно подниматься, наверное терпеливо и медленно, к тому уровню, где эти связи видны; можно учиться такому видению, читая например «Государство» Платона, другое название которого «Справедливость», то есть то достоинство, вокруг которого вырастает круг «добродетелей души». Платон говорит о государстве в постоянно ощущаемом контексте космоса. Строй души, общественный строй, мир как космос загадочным для нас образом стоят у Платона еще рядом, соприкасаясь и указывают друг на друга, как наш язык заставляет указывать друг на друга три главных смысла нашего слова мир.
Проследим за Бердяевым, за его догадками. Мы вынуждены так сказать, потому что догадками они остались. Об антиномиях России как мира он говорит в первой части своей книги под названием «Психология русского народа». Того, что он говорит тут, хватает гораздо больше чем на психологию и мы не можем быть уверены, что если бы он когда‑либо внимательно перечитывал свои книги, то не запнулся бы на слове «психология» и не заменил бы его. Чем? Это трудный вопрос.
О «психологии» речь заходит показательным образом в контексте «мировых задач» России, еще неясных. Бердяев начинает с безгосударственности, анархизма русских, Михаила Александровича Бакунина, Петра Алексеевича Кропоткина, Льва Толстого, славянофилов, Достоевского. И русские либералы тоже «всегда были скорее гуманистами чем государственниками. Никто не хотел власти, все боялись власти как нечистоты». Мы вспоминаем Бориса и Глеба. «Русская душа хочет священной общественности, богоизбранной власти… В основе русской истории лежит знаменательная легенда о призваний варяг–иностранцев для управления русской землей, так как земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Как характерно это для роковой неспособности и нежелания русского народа самому устраивать порядок в своей земле».