По обочинам дороги стоят кузова автомобилей, в которых живут португальцы; в одном из них, где живут негры, поблескивает холодильник, а из многих доносится радиомузыка, которую хозяева включают на полную громкость. Поблескиваюпще автомобили стоят у дверей жалких лачуг. Самолеты всех типов, отбрасывая серебристые отблески, со свистом рассекают воздух, а там, у моих ног, раскинулся Каракас, город вечной весны, центру которого угрожают красные черепичные крыши, перемешанные с плоскими крышами строений в современном стиле, но есть нечто, что позволит оранжеватым колониальным зданиям существовать и дальше, даже после того, как они исчезнут с географической карты: это — их дух, непроницаемый для промышленного Севера, прочно укоренившийся в полупасторальной ретроградности колониальных времен.

Светлые прожилки созвездий расчертили небо над этой горной деревушкой, а тишина и холод делают тьму неосязаемой. Это было — не знаю, как лучше объяснить, — так, словно все твердое, прочное вдруг стало летучим в окружавшем нас эфире, который, лишая нас индивидуальности, сплавлял наши окоченевшие души в бескрайнюю черноту. В небе не было ни одного облака, которое, закрыв какую-то часть звездного неба, давало бы перспективу пространству. Всего в не скольких шагах мертвенный свет фонаря разгонял окружающие потемки.

В скрывавшей лицо человека тени блестели только белки его глаз, да белели четыре передних зуба. Я до сих пор не знаю, что больше подготовило меня к откровению — окружающее или личность человека, — знаю только, что приведенные аргументы я уже не раз слышал из уст самых разных людей и они никогда не производили на меня впечатления. На самом деле наш собеседник был интересным типом; еще молодым он бежал из одной европейской страны, чтобы скрыться от убийственных догм; он знал вкус страха (одно из того немногого, что заставляет ценить жизнь), затем кочевал из страны в страну и, пройдя через тысячу злоключений, оказался в этом пустынном краю, где терпеливо дожидался великого события.

После избитых фраз и общих мест, с помощью которых каждый отстаивал свою позицию, когда спор уже затихал и мы собрались расходиться, он проронил все с той же характерной для него плутоватой улыбкой, подчеркнувшей неровности его передних зубов: «Будущее за народом, и не важно, постепенно или одним махом, но он завоюет власть здесь и во всем мире. Скверно то, что он должен приобщиться к цивилизации, а сделать это можно, только захватив власть. Он цивилизуется только ценой собственных ошибок, которые будут очень серьезными и обойдутся во множество невинных жизней. А может, и нет, может, и не таких уж невинных, ведь они совершат тяжкий грех против природы,так как им не хватит их способности к адаптации. Все они, все неприспособленные, как вы и я например, погибнут, проклиная власть, ради которой принесли свои жертвы, иногда великие. Безликая революция отымет их жизни и даже использует память о них как пример и орудие для укрощения будущих поколений. Мой грех больше, потому что я, более утонченный и более опытный, называйте как угодно, умру, зная, что моя жертва вызвана только упрямством, которое символизирует прогнившую, рушащуюся цивилизацию, и что жертва эта никак не повлияет на ход истории и мое личное мнение о самом себе, вы же умрете сжав кулаки и стиснув зубы, по тому что вы не символ (нечто неодушевленное, что ставят в пример), вы — подлинная составляющая рушащегося общества: роевое, коллективное сознание говорит вашими устами и проявляется в ваших действиях: вы так же полезны, как и я, но не знаете ценности вклада, который вносите в общество, приносящее вас в жертву».

Я видел его зубы и плутовскую усмешку, когда он говорил это, чувствовал его рукопожатие и слышал похожие на далекий лепет слова официального прощания. Ночь, заразившись его словами, снова овладела мной, приняла в свое лоно; но, несмотря на его слова, теперь я знал… знал, что в минуту, когда могущественный, правящий миром дух одним мощным ударом рассечет все человечество на две непримиримые партии, я буду с народом и знаю это потому, что он заточен в ночи, которую я, эклектичный прозектор доктрин и психоаналитик догм, завывая как одержимый, буду брать приступом и вести под нее подкопы, обагрю свое оружие в крови и, обезумев от ярости, буду рубить головы побежденным. И я вижу, будто неимоверная усталость сковывает мой недавний порыв, будто я приношу себя в жертву настоящей революции, уравнивающей все порывы и устремления, для примера произнося «теа culpa» [14]; чувствую, как ноздри мои раздуваются, смакуя едкий запах пороха и крови, вражеской смерти. Я изготовляюсь к схватке, превращая свое существо в жертвенник, чтобы в нем отозвался трепетом новых надежд звериный вой победившего пролетариата.

Лима не очень похожа на Кордову, но на ней всегда лежала и будет лежать печать города колониального или, лучше сказать, провинциального. Мы отправились в консульство, где нас ожидала почта и, прочтя ее, пошли взглянуть, как обстоят дела с рекомендацией, к одной канцелярской крысе, которая, разумеется, послала нас куда подальше. Бродя из казармы в казарму, мы наконец выклянчили немного риса, а днем навестили доктора Пеши, который принял нас с любезностью, действительно странной в главном лепрологе. Он выбил нам места в больнице для прокаженных и пригласил вечером поужинать у себя. Говорун он оказался отменный. Спать легли поздно.

Встали тоже поздно и позавтракали, после чего нам сообщили, что распоряжения кормить нас не поступало, так что мы решили съездить в Кальяо и разузнать все сами.

Поход оказался долгим, так как было 1 Мая и транспорта не было, поэтому пришлось пройти 14 километров пешком. Смотреть в Кальяо особенно не на что. Даже аргентинских судов не было. Для закалки мы еще разок зашли в казарму поклянчить еды, предприняли отступление курсом на Лиму и снова поужинали у доктора Пеши, который рассказал нам о своих приключениях с классификацией проказы.

Утром пошли в музей археологии и антропологии. Отличный музей, но у нас не хватило времени осмотреть его целиком.

___ оставляет желать много лучшего, но зато в ней есть каталог, превосходный по ясности и методу организации, а также по количеству заполненных карточек. Само собой, вечером пошли ужинать к доктору Пеши, который, как обычно, проявил себя приятнейшим собеседником.

В воскресенье нас ожидало великое событие — первая возможность увидеть бой быков, и, хотя это была, что называется, «но- вильяда», иначе говоря, коррида, в которой участвуют быки и тореро поплоше, я был весь ожидание — вплоть до того, что едва мог сконцентрироваться на книге Тельо, которую читал утром в библиотеке. Мы появились на корриде, но, когда пришли, новичок уже приканчивал быка, однако способом, отличным от обычного, то есть оглушив его ударом в затылок. В результате бык еще десять минут мучился, лежа на досках, пока тореро не прикончил его; публика свистела и визжала Третий бык заставил несколько поволноваться, когда театрально подцепил тореро рогом и подбросил его в воздух, но и только. Праздник закончился безболезненной и бесславной смертью шестого животного. Искусства я в этом не вину; до определенной степени— мужество; ловкости — немного; эмоции — так себе. В конечном счете все зависит от того, как человек настроился провести воскресенье.

Утром в понедельник мы снова отправились в антропологический музей, а вечером, как у нас уже было принято, пошли к доктору Пеши, где познакомились с профессором психиатрии, доктором Валенсой, очень приятным собеседником, который рассказал нам несколько анекдотов про войну и еще несколько примерно в таком роде: «Зашел я как-то в кино посмотреть фильм с Кантинфласом. Все кругом смеются, а я ничего не понимаю. Но ничего странного, потому что остальные тоже ничего не понимали. Чего тогда смеяться? На самом деле они смеялись над собой, каждый из присутствующих смеялся над какой-то своей чертой. Мы народ молодой, без традиций, без культуры, почти неизученный. И они смеялись над всеми недостатками, которые не смогла устранить наша младенческая цивилизация… Так что же получается: разве Северная Америка, несмотря на свои небоскребы, машины и состояния, превзошла нас, перестала быть молодой? Различия только формальные, а не по сути, это роднит всех американцев. Пойдя на Кантинфласа, я понял, что такое панамериканизм!»