Железнодорожный состав с зарешеченными окнами мчался по бесконечным российским просторам, увозя в глухую даль людей, приговоренных к каторжным работам.

В вагоне, разбитом на клети, томились осужденные — на полках, на соломенных матрацах, некоторые просто сидели на полу. Среди осужденных — Сонька Золотая Ручка. Рядом с ней Мирра Грильштейн.

Расхаживали по проходу вооруженные конвоиры, раскачивался от быстрой езды вагон.

Ранним утром сеял мелкий холодный дождь. Заключенные, покинув железнодорожный состав, добирались до поселка каторжан пешим этапом. Их было не менее сотни, шли они в окружении двух десятков конвоиров, шли не спеша, тяжело. Просека, ведущая к месту поселения, была узкой, земля под ногами — неровной, жесткой, в корневищах.

Конвоиры для согревания и просто ради поднятия настроения подгоняли каторжан криками, щелканьем хлыстов, а упавших или обессиленных толкали в спины ударами прикладов.

Сонька в накинутой на плечи зябкой арестантской куртке шагала почти в самом конце процессии, смотрела себе под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Руки ее, как и у всех остальных, были прочно схвачены наручниками. Туфельки, в которых она щеголяла на судебном процессе, разъехались, размякли, из них вылезали озябшие грязные пальцы. Рядом с ней устало толкалась Мирра Грильштейн. Иногда она бросала на подругу подбадривающие взгляды, улыбалась.

Поселок Иман представлял собой два десятка бараков, обнесенных невысоким забором, почерневших от времени и дождей. На двух сторожевых вышках под навесами маячили надзиратели, у каждого барака бегали на привязи могучие откормленные собаки.

Заключенных загнали на площадь между бараками, стали пинками и толчками выстраивать в длинную линию. Мирра с ухмылкой бросила Соньке:

— Была у нас веселая жизнь, теперь начинается самая веселая.

Сонька взглянула на нее, но ничего не ответила.

Когда построение было наконец закончено, из главного барака, украшенного самодельным гербом государства Российского, вышел высокий худой человек в шапке набекрень в сопровождении двух могучих женщин-надзирательниц. Он внимательно оглядел прибывших.

— Слушайте сюда, преступницы! — без вежливых предисловий начал мужчина. — Я — комендант поселка. Зовут меня Федоров Михаил Игнатьевич. А ежели по-простому — Игнатьич. Вас привезли сюда не для отдыха и развлечений, а для тяжелого труда. Вы много нагрешили на нашей и без того грешной земле, поэтому обязаны очистить свои души старательной и прилежной работой. Кто не пожелает такой очистки, к тому будут применяться самые суровые меры, вплоть до избиения плетьми. Исполнять эти меры будут стоящие рядом со мной дамы. Надежда и Вера. Хочу заметить, к ним в руки лучше не попадаться. Свою работу они выполняют по-настоящему! — Он снова оглядел прибывшее пополнение и в завершение разъяснил: — Работать будете на ближней отсюда мануфактуре господина Завьялова. Подъем в пять утра, отбой ровно в полночь.

Игнатьич развернулся и вместе с надзирательницами скрылся в бараке с гербом.

Заключенные-женщины с шумом, криками и драками отчаянно бузили в пустом бараке, норовя выбрать место потеплее и поуютнее. Каждой хотелось захватить место либо поближе к печке, либо к окну.

Сонька вошла в барак чуть ли не последней, остановилась на пороге и стала с некоторым недоумением и брезгливостью наблюдать за происходящим. Мирра находилась в самом центре потасовки, — она увидела подругу и замахала ей рукой:

— Сюда, Соня! Здесь еще одно место! Я держу!

Воровка, словно не слыша, облокотилась о дверь, на ее глаза навернулись слезы. Так она и стояла, не сводя глаз с несчастных женщин, боровшихся за место в грязном затхлом бараке. Рядом с ней наблюдал за происходящим молодой охранник.

Когда все более-менее улеглось. Мирра протолкалась к Соньке, зло спросила:

— Окаменела, что ли? Я звала! Держала место! Где будешь спать?

— Здесь, — кивнула на топчан возле самой двери.

— Совсем дура, что ли? — возмутилась подруга. — Зима начнется — окоченеешь!

— До зимы надо еще дожить.

В бараке снова вспыхнула драка из-за места, к дерущимся протолкался конвоир, пинками разогнал женщин и направился к выходу.

Проходя мимо Соньки, он заметил:

— И вправду, околеешь здесь.

— Ничего, — усмехнулась та, — выживу.

Мирра оставила подругу и вскоре вернулась со своими пожитками, бросила их на топчан с другой стороны от входа.

— Ты чего? — улыбнулась Сонька.

— Ничего! — огрызнулась Мирра. — Не буду я париться рядом с какими-то чесалками! — И тоже улыбнулась: — С подругой как-то веселее.

Соньке и Мирре выпало работать в красильном цехе мануфактуры. Это был довольно просторный барак, заставленный большими деревянными чанами, наполненный паром и влагой. В чанах булькала черная кипящая жидкость, женщины с увесистыми деревянными мешалками топтались вокруг них, вытаскивая выкрашенную ткань и загружая новую. Пот заливал лицо, волосы лезли из-под слабых платочков, края чанов обжигали, кипящая красящая жидкость брызгала на одежду, на тело, на лицо.

Сил у Соньки не хватало. Ее качало из стороны в сторону. Она с трудом тащила тяжелую мокрую ткань из чана, которая срывалась и выскальзывала из рук. Мирра, работавшая рядом, видела все это, бросала свою мешалку, пыталась помочь подруге, но каждый раз ее отталкивала мощная рука надсмотрщицы.

— Не мешай! Пусть привыкает! У нас тут не такие барыни обвыкались!

Сонька тащила выкрашенную горячую ткань в тележку на деревянных колесах, затем поправляла ткань таким образом, чтобы она не тащилась по земле, и с трудом толкала тележку в сторону сушилки.

Женщины возвращались в бараки в полночь. Идти было не близко, дорогу под ногами развезло окончательно, и потому было скользко. Некоторые из заключенных падали, — к ним тут же подбегали конвоиры, ударами заставляя подняться, и колонна двигалась дальше.

Было совсем еще темно, и, казалось, женщины только уснули. Спали, не разводя удобств, не выясняя отношений. Спали, что называется, на отключку. Вдруг дверь барака с треском распахнулась, и громкий голос надсмотрщика скомандовал:

— Подъем! Подъем, стервы! Время работать! Подъем!

Надсмотрщик пинками заставлял женщин подниматься. Они по-быстрому натягивали на себя одежду и спешным порядком бежали во двор на построение.

И снова те же горячие чаны, тот же пар, режущий глаза, те же мешалки, та же кипящая ткань, которую надо вытащить, погрузить на тележку и бегом довезти до сушилки.

Сонька проделывала работу механически, ни на кого не реагируя, никого не замечая, ни к кому не обращаясь за помощью. Изредка к ней пробивалась Мирра, но Сонька отталкивала ее и вновь остервенело принималась за работу.

В щели от двери задувалась снежная пыль, от обледенелых окон тоже изрядно дуло, в бараке было холодно, несмотря на то что в печке дымились обугленные поленья.

Сонька металась в жару. Захлебывалась в бормотании на разных языках — русском, польском, французском, немецком, идише. Лоб ее горел, глаза уходили под лоб, тонкие изящные пальцы стали еще тоньше и прозрачнее.

Женщины перенесли ее хилое тело на топчан поближе к печке, Мирра принялась растирать грудь товарки вонючим скипидаром, шепотом успокаивая:

— Потерпи, Сонечка, потерпи, маленькая… Сейчас станет легче. Скипидарчик всю гадость выгонит, а здоровье укрепит. Потерпи, жалкая.

— Навали на нее побольше теплого, — посоветовала пожилая женщина с соседней койки. — Пусть пропотеет как следует, и хворь уйдет.

Мирра навалила на Соньку два набитых прелым сеном матраца, та поначалу попыталась освободиться от удушающего груза, но подруга крепко обняла ее, и Сонька вскоре затихла, задышав спокойно и ровно.