Я не осознавала, как сильно устала, пока не легла и не закрыла глаза. Судно медленно двигалось, откуда–то снизу пахло машинным маслом. Я повернулась лицом к выходу; голова была тяжелой, как камень. Ветер снова утих. По палубе бегали и кричали дети. Где–то рядом мужчина начал играть на куатро[7] и петь калипсо[8]. Не помню точно, какую песню он пел. Потом кто–то забарабанил ложкой о бутылку — динь–динь–динь! — и невидимая мне компания стала прихлопывать в такт. А потом я уснула.

Во сне я видела, как тетя Тасси в ночной рубашке бродит по двору. На земле лежит снег, но тем не менее ярко светит солнце. Вот она заходит под дом и видит большой сугроб, покрытый кровавыми пятнами.

Она зовет Веру и Вайолет, втроем они разглядывают сугроб и смеются. Из дома выходит Роман и тоже смеется. Все вещицы, которые я нашла на берегу, — кошелек, карта непонятного места (только во сне я поняла, что это Англия), рваный башмак — развешаны на ветках франжипани, как елочные игрушки.

Я проснулась, когда объявили, что мы приближаемся к Порт–оф–Спейн, и увидела, что Вильям по–прежнему сидит в той же позе. Я начала подниматься, но почувствовала сильное головокружение. Немного посидев и сделав несколько глубоких вдохов, я снова попробовала встать, но повторилось то же самое. Вильям сказал:

— Мисс, давайте я вам помогу. Куда вы хотите пойти?

Я ответила, что хотела бы выйти на нос корабля, чтобы увидеть Бокас–дель–Драгон[9], залив Пария и горы Норд–Рейндж, потому что, наверно, это именно то, что видел мой отец, когда приближался к острову, возвращаясь с золотых приисков на реке Эссекибо[10] в Британской Гайане. Поэтому я буду весьма признательна, если Вильям меня проводит.

— Ваш отец живет на Тринидаде?

— Нет, он живет в Саутгемтоне. В Англии.

Я ухватилась за руку Вильяма, как за поручень.

Горы Норд–Рейндж были видны так отчетливо, будто кто–то вырезал из картона силуэт и воткнул в землю. Может быть, это вечерний свет, мягкий и золотисто–розовый, так удачно подчеркивал темную зелень их вершин. Некоторые считают, что эти горы выглядят уныло, потому что от подножия до вершин покрыты густым тропическим лесом: соснами, вьющимися растениями, лианами, в которых так легко запутаться. Я надеялась услышать крики обезьян, но слышала только шум ветра и моря. Потом я вспомнила, что обезьяны–ревуны кричат только после дождя, а дождя сегодня вроде бы не было.

Кто–то закричал, что корабль сопровождают дельфины; я знала, что дельфины — это знак удачи, только вот где она? Море блестело и переливалось, а сзади, за кормой, оно было серебряным. Легкий морской ветерок холодил мою пылающую кожу. Уже были видны гавань Порт–оф–Спейн и здание порта. Вода в заливе была оливково–зеленой. Я почти что различала толпу на пристани. Где–то в стороне виднелось множество огоньков. Небо стало темно–синим, на нем появилась луна — почти что круглая, только слева кто–то будто отгрыз небольшой кусок.

7

Моя мама очень хорошо разбирается в травах и всяких лекарствах, — сказал Вильям, закидывая на плечо мою сумку. — Завтра кто–нибудь подбросит вас на автобусную станцию Из Аримы можно автобусом доехать до Таманы.

Мы медленно шли в сторону высоких железных ворот. Уже почти совсем стемнело, нас обгоняли немногие оставшиеся пассажиры. Я хотела сказать «Спасибо за все, что вы для меня сделали», и убежать, но вместо этого спросила:

— А ваш дом далеко?

— Совсем недалеко, в Лавентиле[11]. — Он показал куда–то вверх и вправо.

Лавентиль. Мне приходилось слышать о Лавентиле.

Вильям дал мне одеяло, и я набросила его на плечи, стараясь держаться прямо. Спина горела от боли, особенно ниже талии, где, как я полагала, было полно синяков. В то же время меня била дрожь — верный признак жара.

В трамвае нам чудом удалось сесть; вокруг теснились люди, тщетно старавшиеся примостить свои картонки и сумки. До этого мне никогда не доводилось ездить на трамвае, я только видела его на картинках в газете. Прижав щеку к стеклу, я наблюдала за дорогой, заполненной машинами — столько машин я не видела, наверно, за всю свою жизнь! Мелькая яркими огнями, они уносились неведомо куда.

Вскоре трамвай свернул на широкую улицу. Мимо проплывали залитые светом магазины — по моим представлениям, не хуже, чем в Нью–Йорке: «Стивенс и Тодд», «Гленденнинг», «Бата»! В огромных витринах стояли манекены, задрапированные в яркие цветастые ткани. В одной из витрин была только обувь, в другой — только шляпы. Два моряка, покуривая, стояли на углу и смотрели на проезжающий мимо трамвай; по виду они были похожи на американцев. Я слышала, что на Тринидаде их много и они охотно встречаются с местными девушками, только потом уезжают — и все, пиши–пропало, девушкам остаются одни воспоминания.

Если янки приедут на Тринидад,

Все девчонки тут же липнут к ним,

Янки так целуют и так говорят,

Что других мы и знать не хотим[12].

В конце улицы трамвай остановился, чтобы люди могли сойти. Я прочитала вывеску — «Отель Квин–Парк». Небольшая группа красиво одетых людей выходила через вращающиеся двери; они разговаривали, смеялись и выглядели очень довольными. Это был какой–то другой мир. Мир, похожий на сон.

Мы прождали не меньше часа, стоя на перекрестке, пока наконец не подъехал брат Вильяма. Он припарковал свой грузовичок на противоположной стороне и, не выключая двигателя, слушал радио. Его лицо оставалось в тени. Вильям подбежал к нему, что–то сказал, а потом махнул мне. Соломон — брат Вильяма — равнодушно бросил «привет». Забираясь в кузов, я услышала, как он спрашивает:

— Что случилось, она что, больна? Только ты мог подобрать больную девку. Еще не хватало, чтобы она принесла в дом какую–нибудь заразу.

Он спросил Вильяма, привез ли тот что–то для него, и Вильям ответил: да, привез. Я растянулась на сиденье и закрыла глаза. Пока мы ехали в Лавентиль, я несколько раз то проваливалась в темноту, то выныривала обратно. Голоса братьев доносились до меня как отдаленная барабанная дробь.

Соломон остановил машину в конце улицы, у подножия холма. По всей вероятности, мы каким–то образом выгрузились из машины и поднялись к деревянному дому. Но этого я уже не помню.

8

Мне не хватало воздуха. Открыв глаза, я увидела круглолицую женщину с лицом, похожим на черную луну, и серебряной косой вокруг головы, которая протягивала мне оловянную кружку с водой. Я понятия не имела, где нахожусь. Моя кожа горела, как в огне. Женщина сказала:

— Мисс, выпейте водички. Давайте, пейте же.

Я выпила столько, сколько смогла, но меня тут же вырвало на пол возле кровати.

— О, Боже! — вздохнула женщина, вытирая мне рот. Потом она собрала мои волосы и завязала в хвост.

Каким облегчением было опять растянуться на брошенном на пол матрасе и позволить этой женщине, миссис Эдне Шамиэль, матери Вильяма и Соломона, стащить с меня влажную и грязную одежду. Очень осторожно она обтерла меня мокрой губкой.

Я вскрикивала, когда она касалась синяков — на спине, на руках, на покрасневших и опухших бедрах. Она спросила:

— Что это? Что это у нас такое? — А потом натянула на меня огромную ночную рубашку, накрыла одеялом, и я провалилась в глубокий и тяжелый сон.

Три дня и три ночи я металась в жару. Временами я бредила. Я выкрикивала имена людей, с которыми я жила раньше. Позже миссис Шамиэль рассказала мне, что я звала тетю Тасси и Вайолет, а я ответила, что не знаю никого, кого бы так звали, и она сказала: «Надо же, какие штуки проделывает лихорадка», но при этом понимающе на меня посмотрела. В один из этих дней в комнату зашел Вильям, я тут же свернулась клубком и закричала на него, как будто он был самим дьяволом. Он решил, что я умираю, потому что у меня закатились глаза. Он спросил, как зовут мою тетю — хотел сообщить ей, что я заболела, но я ответила, что моя тетя умерла. Моя мама умерла, и отец умер, и все умерли. Потом жар спал, и в течение нескольких часов они думали, что я уже выкарабкалась. Боли в животе прекратились, голова почти не кружилась. Но в ту же ночь лихорадка набросилась на меня с новой силой, как огонь, пожирающий сухой кустарник. К утру мои глаза воспалились и налились кровью, кровоточили десны и нос. Из–за металлического вкуса крови во рту у меня начиналась рвота всякий раз, когда я пыталась что–то проглотить, даже воду. Не зная, что еще предпринять, Вильям договорился со своим хозяином, доктором Эммануэлем Родригесом, чтобы он посмотрел меня. Я мало что помню о визите доктора. Вильям и его мать ожидали в соседней комнате, в то время как доктор тщательно осматривал меня: приподняв рубашку, осторожно нажимал и прощупывал то тут, то там. Его гладкие ухоженные руки приятно холодили мою кожу. Достав из кармана фонарик, он направил луч мне в глаза и осмотрел зрачки, потом нажал какой–то штукой мне на язык, чтобы заглянуть в горло. По всей вероятности, это желтая лихорадка, сказал он. Во всяком случае, налицо большинство симптомов. В последнее время она быстро распространяется по Тринидаду и Тобаго. Единственное, чем он сейчас может мне помочь — дать лекарство, чтобы сбить температуру. Если наступит ухудшение, есть вероятность того, что откажет печень и я умру. Но он не думает, что это произойдет. Доктор велел миссис Шамиэль проверять, не пожелтеет ли у меня кожа, — это верный признак болезни. Он порекомендовал холодные ванны.