– Ты кажешься меланхоличным. Можно назвать твое состояние меланхолией?

– А это греческое слово, балканское. Черная желчь. И этому я не могу противостоять. Раз уж мы заговорили о черной желчи, то почему бы не заказать шоколадный торт?

– Тебе скучно. Почему ты не женишься?

– Уверен, я не узнаю, что такое скука, пока я не женюсь.

– Первый шаг к строительству семьи – это приобретение дома. И в этом-то я тебе помогу!

В конце вечера Иван стал владельцем собственного дома, благодаря жалости младшего брата, но он не возражал – Иван считал, что заслуживает жалости.

Иван обрадовался новому приобретению – собственному мирку – и решил сделать дом как можно более крепким. Толстые кирпичные стены покрывала вечно мокрая корка штукатурки. Иван кое-что подновил и для начала укрепил фундамент. Несколько насмешливо, хоть и искренне, Иван думал, что для югослава самое важное – это иметь крепкий дом. У жилища должны быть толстые бетонные стены, а не хлипкие, как в большинстве американских домов (которые часто показывают в новостях, когда сообщают о стихийных бедствиях). Американцы строят дома из клея и песка, и они, даже если стоили по миллиону долларов каждый, разваливались во время наводнения или сильного ветра – куски досок плавали в бурлящих реках вместе с игрушечными мишками, свадебными фотографиями и красными таблетками для похудания. Для оптимистичных американцев так жить было нормально. Но для недоверчивых югославов, будь то серб, мусульманин или хорват, необходимо было собственное противорадиационное убежище. В случае войны подвал стал бы бункером, теплый зимой и прохладный летом, он – идеальное место для хранения картошки, зерна и соли.

А за домом Ивана пели птицы в саду: огромные ореховые деревья, а еще абрикосовые, грушевые, персиковые, вишневые, яблони… Этот уголок Эдема был огорожен от других фрагментов райского сада принадлежавших соседям. И хотя соседи едва кивали друг другу на улице, как-то раз вечером они созвали срочное заседание в доме пекаря, где Иван когда-то целый месяц работал помощником, пока не стало ясно, что его зачислили в университет.

Пекарь предложил гостям домашний бренди на грушах – вильямовку.

– Возможно, это последняя вильямовка, которую я делаю! Эти подонки хотят проложить четырехполосную автостраду прямо через наши сады.

– Да, в других странах так по-свински не поступают! – буркнул мясник. – Почему нельзя обогнуть город?

Пекарь вытащил лист бумаги с бледно-голубыми и печатями и неровным машинописным текстом – некоторые буквы выше остальных, другие жмутся к соседям, а иные стараются отделиться и стоят на большом расстоянии.

– Я получу только сто тысяч динаров, это пять процентов от реальной стоимости сада.

– Мы не должны позволять коммунистическим бандитам конфисковывать нашу собственность. – Мясник поднял свою тяжеленную ручищу, чтобы стукнуть ею по столу, кофейные чашки задрожали, словно предчувствовали удар, но удара так и не последовало, поскольку мясник привык контролировать свои движения.

– Нужно подписать ноту протеста, – сказал Иван.

– Ноту протеста говоришь? Ну-ну, – проворчал мясник. – Вы, молодежь, такие наивные. Какое им дело до жалкой кучки подписей?

Католический священник спал в углу, похрапывая, сцепив руки перед собой. Он устроил у себя дома своего рода монастырь. Три беззубые женщины в черном никогда не выходили за пределы дома и сада. Ходили слухи, что это вовсе не монашки, а его любовницы, которые изнуряли несчастного святого отца безжалостными фелляциями.

Иван подал письменное заявление окружным чиновникам, но законопослушный секретарь разорвал его прямо на глазах Ивана. Тогда Иван отправился в Загреб в Верховный суд республики. Его заявление положили в огромный ящик стола. где оно и осталось лежать. Иван хотел обратиться к самому президенту, но тот уехал в длительную поездку, попивал вина двухсотлетнего урожая, охотился на вымирающих тигров, обменивался рукопожатиями с королем Швеции – короче, отстаивал интересы мирового рабочего класса.

Однажды в конце лета целая армия татуированных рабочих, чья кожа была испещрена то расширяющимися, то сжимающимися стрелами Амура, змеями и демонами в костюмах для подводного плавания – сравняли сады с землей своими бульдозерами.

Глядя в окно, Иван плевался, как пражанин, наблюдающий вторжение советских танков. До этого момента Иван никогда не испытывал знаменитой славянской привязанности к земле, но теперь он ворчал себе под нос:

– Самое святое для нас, славян, – это лоскут нашей собственной земли: наша земля – наша душа.

Стены в доме Ивана тряслись, стекла дребезжали, посуда гремела, столы ездили туда-сюда, штукатурка с потолка падала на пол, а сам потолок закоптился. Время от времени мышь с громким писком выбегала из своей норы и мчалась через гостиную, но русская голубая не нападала на нее. Несчастная кошка не переставала двигать ушами и трясти усами, ее зрачки сузились, превратившись в восклицательные знаки, а хвост изогнулся в виде вопросительного, определенно, она не могла понять, что такое творится, и шерсть у нее все время стояла дыбом.

Когда через пару лет дорогу доделали, то многие пьяные водители на полной скорости пролетали перекресток и не успевали тормозить. Чешские «шкоды» и восточногерманские «трабанты» сминались в лепешку, словно газета в кулаке. Слыша оглушительные столкновения, Иван, прильнув. к окну, с ужасом, сожалением и даже радостью (ликуя оттого, что идея местных властей провалилась) наблюдал, как окровавленные тела вырезали из машин автогеном. После того как десятки людей пали в необъявленной войне против туристов с севера, на перекрестке появились четыре светофора. И теперь красные, желтые и зеленые отблески по очереди плясали на занавесках Ивана.

У Ивана тут же развилась бессонница. Когда он не мог уснуть, то читал книги, например «Войну и мир» Толстого. Ну, вообще-то только «Войну и мир». Иван восхищался, как книга может быть такой невыносимо скучной на протяжении ста страниц подряд. Должно быть, тот факт, что «Война и мир» признана шедевром мировой литературы, связан с другим очень вероятным фактом: вряд ли хоть кто-то дочитал книгу до конца. В середине множество людей красиво и красочно умирали. Описания их смерти казались Ивану такими подробными и лиричными, что они стали для него эротикой смерти (или даже порнографией смерти), танатографией.

б) Удивительно трогательная смерть

Теплым утром 4 мая 1980 года Иван сел на автобус и поехал в Загреб за медными трубами для дома, но все магазины были закрыты. Президент после продолжительной болезни скончался в возрасте восьмидесяти восьми лет. Иван шутил насчет гангрены Тито: «Тито ампутировали ногу вскоре пришла телеграмма из ада: „Нога прибыла благополучно, просим срочно выслать все остальное"». Но шутил про себя, поскольку из-за своего остроумия мог угодить в исправительную колонию на Голом острове во второй раз. Иван стоял перед витриной магазина, торговавшего импортными товарами, когда эту новость передали по громкоговорителю. На заднем плане звучала вторая часть рахманиновского «Второго концерта для фортепиано с оркестром», и сознание Ивана плыло через волны музыки и эмоций. Или же это улицыи вставшие трамваи проплывали сквозь его голову, а из слезных желез хлынул поток, и нос вместе с пазухами утонул в сверкающем горячем океане. Иван, пошатываясь, пошел на вокзал, чтобы увидеть, как голубой поезд Тито привезет гроб из Любляны. Толпы людей плакали и причитали, и мурашки бежали по их плечам. Умер отец народа.

Иван стоял прямо рядом с рельсами, отталкивая локтями старика с орденами и пахнувшую чесноком женщину с серебряными зубами и серебристого цвета глазами. Ивану сквозь слезы все казалось серебристым. Он сам себе удивлялся – как плохо он знал себя! Иван считал, что ему плевать на Тито, и тут такое – трепет, благоговение, скорбь, волнующее чувство трагической утраты.