II

Теперь нас шестеро. Сон еще не кончился, совершенно темно, до утра далеко, дай поспать, не тряси меня, пусти… Хайде, младшая сестра, только родилась, но не вставать же из-за этого среди ночи, вот рассветет, утром, — мы с радостью ее навестим; оставь, наконец, меня в покое, ведь в школу не надо и воздушной тревоги нет, нет же никакой воздушной тревоги.

Она растолкала меня. И снова ушла, уводя остальных в ванную. Сколько времени? Зачем в бункер? Ведь сон еще не кончился. Кто включил свет? Постель теплая, подушка расплющена. Кто здесь шептал: «Подъем, живо умываться»? Няня. Слышу ее голос из ванной, тихо разговаривает с малышами. Сказала: «Вас заберут».

Почему заберут? Кто? Куда? Неужели поедем к маме, смотреть на Хайде? Но ведь они спят. Что-нибудь случилось? Мама уже целый месяц в больнице, ей было плохо, все это время она ждала ребенка и всегда, когда мы ее навещали, была очень грустная. Все-таки получилась девочка, а не второй мальчик, как хотел папа. Однажды после обеда маму отпустили из больницы домой, тогда родители еще говорили о маленьком сыне.

Через щелку между занавесками выглядываю на улицу: по-прежнему темным-темно, ни одного огонька, кругом светомаскировка. Ужасно тихо и ужасно рано для птиц и для людей. А ветер есть? Не понять, деревьев не видно. Хотя — нет, вон прямо перед окном качается ветка. Но она совсем голая, и шумят не листья, а вода в ванной. А так здесь, в квартире, тихо. Няня кричит: «Хельга, соберешь игрушки, для каждого по одной? Но только по одной, слышишь? Больше не разрешается».

Хочу сказать, но в такую рань язык просто не слушается: если мы едем в Шваненвердер, то совсем не нужно брать с собой игрушки. И для чего тут два уложенных чемодана с теплыми вещами? У нас в каждом доме хватает одежды. В ванной тепло, запотевший кафель, все окутаны облаком пара. Няня стоит с Хольде перед умывальником, но сестра не хочет открыть рот и почистить зубы. Что означают эти чемоданы с одеждой?

— Некоторое время вы поживете у одного знакомого ваших родителей, он уже ждет внизу. Мама еще очень слаба, и у нее пока хватает забот с Хайде. А у отца нет времени, чтобы следить за всеми, вас же пятеро, а он допоздна работает, иногда даже ночует у себя в кабинете или в Ланке, и, кроме того, он постоянно в разъездах. Пожалуйста, не копайтесь так долго.

Сестры и брат совсем не слышат няню, никак не проснутся. Хельмут ждет, когда его умоют, Хедда роется в белье, а Хильде на горшке вот-вот заснет. Все молчат. Хольде чешет ногу, у нее гусиная кожа. Няня заплетает ей косички.

В детской холодно. У нас с Хильдой новые куклы, папа привез их из Парижа. У него для нас и правда мало времени, на прошлой неделе был в Париже, оттуда сразу поехал в Вену и вернулся только позавчера. Выгребаю из ящика Хельмутовых солдатиков вперемешку с домашними животными Хольде. Хедда все равно играет только со своей куклой; та еще лежит в кроватке, под теплым одеялом. В чемоданах нет места, но если придется где-то ночевать, то нам и мягкие игрушки нужны. Кто этот папин и мамин знакомый? Мы его уже видели? Никакого желания куда-то ехать так рано, в темноте. Мне холодно, нужно одеваться, но я еще немножко хочу побыть в теплой пижаме и не хочу натягивать холодное белье.

А где, вообще, папа, он с нами не попрощается? Еще спит или у мамы в больнице? Может, он вчера, после своего дня рождения, поехал в Ланке и ночует там. Няня кричит в темный коридор: «Хельга, ты готова? Тогда причешись хорошенько и спускайся в гостиную, там вас уже ждут. Поздоровайся с господином и скажи, остальные сейчас придут».

Папа наверняка внизу, хочет проводить нас, а пока разговаривает со своим знакомым. Останавливаюсь на лестнице и прислушиваюсь: но в гостиной не слышно голосов, а на кухне только тарелки звенят. Наверное, говорят очень тихо.

В большой комнате почти темно, горит только маленькая лампа на журнальном столике. Вижу в тени над спинкой кресла чей-то затылок, но это не папин — у папы узкая голова и жилистая шея, это, наверно, знакомый. Останавливаюсь в дверях: знакомый не шевелится, наверно, не слышал, как я кралась по лестнице. Собираюсь повернуться и тихонечко проскользнуть на кухню, но он вдруг встает и поворачивается ко мне — значит, все-таки слышал. Говорит «доброе утро» и представляется, его зовут господин Карнау. Я думала, папин знакомый старше, а он совсем молодой. Разве ему управиться с нами пятерыми? Вдобавок у него очень уставший вид, по крайней мере сейчас, в этих сумерках, когда он улыбается и спрашивает: «Ты — Хельга, старшая?»

Я только киваю и протягиваю руку. Потом бегу на кухню. Никогда не видела этого человека, и родители про такого молодого знакомого никогда не рассказывали. Все по очереди появляются на кухне, последними — няня и чисто умытая Хедда. Подают какао и хлеб с вареньем, но в такую рань никто не может есть: чашки почти полные, на столе надкусанный хлеб. Няня приводит из гостиной знакомого, он говорит всем «доброе утро». Но малыши только молча глядят на него исподлобья.

Потом топчемся в прихожей, все уже в пальто и с завязанными шарфами. Няня объясняет господину Карнау, на что ему следует обратить внимание: мы не должны играть на полу, надо беречь нас от сквозняков, потому что мы очень легко простужаемся, а стоит одному заболеть, сразу заразятся все остальные. Господин Карнау по очереди оглядывает нас, берет Хедду на руки и первым выходит на улицу. Папин шофер уже погрузил весь багаж. Совсем не так холодно, как думала няня, моросит дождь, больше похожий на туман, блестит при слабом свете заклеенных фар. Папа так и не пришел с нами попрощаться. Вот бы его спросить, кто такой этот господин Карнау. По Герман-Геринг-штрасе едут первые автомобили. Воздух пахнет как-то странно — гнилыми осенними листьями, или как противная овсянка, или как будто молоко убежало.

Папин шофер открывает дверь, и мы впятером забираемся в машину. Хедда и Хольде устраиваются на среднем сиденье, лежат себе и спят под большим шерстяным одеялом. Хольде прислонилась к холодному стеклу, и, когда машина едет по плохой дороге, ее голова трясется. Господин Карнау, он рядом с водителем, обернувшись, тихо разговаривает со мной и с Хильде. Мы сзади, между нами Хельмут, положил голову мне на колени и дремлет с открытыми глазами. По крыше барабанит дождь, стеклоочистители скрипят. Шофер молча всматривается в дорогу, уличные фонари по-прежнему выключены, а стекло то и дело запотевает. У господина Карнау дома есть собака, которая уже нас ждет, всех пятерых. Откуда ему известно, что Хильде больше всего на свете любит животных? Расспрашивал маму с папой? Тихо, чтобы не разбудить младших, господин Карнау говорит:

— Коко черного цвета, он любит, когда его гладят, особенно шею, там шерсть мягкая-премягкая.

Хильде сразу очнулась и смеется:

— Коко? Разве бывают такие клички? Хельга, ты когда-нибудь слышала, чтобы собаку звали Коко? Летом мы завели сеттера, не в городе, а в Шваненвердере, его зовут Трефф, вот настоящая кличка.

Но, несмотря на странное имя, Хильде уже полюбила Коко. Машина останавливается, шофер дважды сигналит. Ждем, когда из дома, где живет господин Карнау, покажется женщина. Она на ходу накидывает плащ, потом раскрывает зонт. Господин Карнау говорит, что это горничная и, пока мы здесь, она будет о нас заботиться. Жены у него нет. Папин шофер заходит с нами в квартиру, но совсем ненадолго, только поставить чемоданы в коридоре, — ему еще нужно вернуть машину домой. Теперь мы совсем одни с чужим человеком.

Шерсть у собаки и вправду черная; Коко вертится вокруг нас и виляет хвостом, ему хочется всё обнюхать: наши ботинки, пальто, мои руки — даже щекотно. Господин Карнау показывает нам комнату, и мы опять ложимся, досыпать.

Я и Хедда ютимся на раскладном диване, о детской кроватке для Хедды господин Карнау даже не подумал. Все уже спят? Постельное белье пахнет совсем не так, как дома, сплющиваю подушку — хрустит, а одеяло, которое приходится делить, слишком маленькое. Хедда кряхтит и тянет его конец к себе под мышку. Свет выключают. Кто это был? Господин Карнау? Шепчется с горничной, дверь только притворили, из коридора на нашу кровать падает полоска света.