Убили всех, просто перестреляв из засады. Стрелец получив стрелу в спину, чуть ниже сердца, упал в воду. Неспешное течение подхватило и понесло тело, от острой боли, не мог вздохнуть, и это, видимо, спасло жизнь. Сквозь толщу воды видел мелких рыбешек, брызнувших серебряной струйкой, мелкие песчинки и камушки на дне, водоросли, проплывающие мимо… В глазах стала наливаться чернота, но сил уже не осталось. Темнота укрыла его, но во мраке заблестела крохотная точечка, рванулся всей душой, и она стала чуть ближе. Он опять устремился к ней, и она засияла ярче. Он раз за разом прилагал все свои силы, продираясь вперед.

И звездочка превратилась в материнское лицо, оно улыбнулось ему, но когда он захотел приблизиться ещё, то услышал её голос, — 'тебе ещё рано, сын…'

Из окружающего мрака появились две ладони, обняли его за голову и прижали к груди, ощутил поцелуй и неведомая сила потащила прочь с размаху швырнула на что-то большое и твердое. От нахлынувшей вдруг боли он сделал судорожный вздох и застонал…

Это был второй знак, к которому Отец Серафим прислушался.

Его подобрали и выходили черемисы, вышедшие на ночную рыбную ловлю, когда через полгода вернулся, выяснилось, что он списан под чистую как умерший.

'Лета 145 года, сентября 7 день, по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии указу, боярину князю Олексею Михайловичу Львову, да дьякам Григорию Нечаеву, да Максиму Чиркову в памяти в Разряд. Да твоею Максимовою приписью написано:

Велети отписать в приказ Большого Дворца к тебе, боярину, к князю Олексею Михайловичу и к дьяком. Ивана Игнатьева сына Безобразова на государевой службе убили ль, и под которыми городами, и котором году убили. И в Разряде про Иванову смерть Безобразова выписать не из чево, описачные столпы в московское разоренье и в пожар 134 году погорели. А в сыску Михайло Матвеев сын Бутурлин, да дьяк Воин Трескин и дворяне: князь Гаврило Хотетовский с товарищи девять человек сказали по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии крестному целованью, что Ивана Игнатьева сына Безобразова убили в 114 году воровские люди. Да к той скаске руки свои приложили'

Настоящая справка о смерти.

Это был третий знак после оного, принял постриг и ушел в монастырь в земли северские. Много лет было прожито в тиши и спокойствии, проводя дни в труде и молитвах.

Но господу было угодно, послать рабу своему, ещё одно испытание. Случилась война со свеями, святая обитель была разграблена, часть монахов погибла, другие встали в полки под знамена, крестом и верой, воодушевляя стрельцов на подвиги ратные. Опосля тех битв и было рукоположение в сан, и Отец Серафим принял на себя заботу о слободе стрелецкой.

Сухонький старичок, с редкой бородкой, спустился вниз и остановился в ожидании. Мои спутники отстали, я в одиночестве подошел ближе, и его сухощавое лицо озарила улыбка узнавания.

— Здрав будь, Федор, — Поздоровался он со мной и замолчал в ожидании ответа.

Опустился перед ним на колени, склонил обнаженную голову и едва слышно произнес, — Грешен я, кровь людская на мне…

Он шагнул вперед, нагнулся к самому уху и прошептал, — Встань чадо, пойдем в дом господень…

Часа через два, я вышел из церкви, на душе было спокойно и… Как-то уютно, что ли.

Еще некоторое время назад смотрел на проходящих мимо людей, словно через прицел и видел только серые мельтешащие фигурки. Не различая, кто есть кто… Сейчас же мир снова обрел краски…

— Чего сидим, кого ждем? — С такими словами подошел к саням, Никодим возился с упряжью, что-то там подправляя, а Силантий, дрых как сурок, несмотря на мороз градусов семь.

Впервые за прошедшие два дня медник проявил неподдельный интерес, — Ну?

Вместо меня, ответил проснувшийся стрелец, оглядел с ног до головы и вынес вердикт, — огурец малосольный!

— Это почему?

— Зеленый и в пупЫрушку… Никодим! Хрен морковкин, у меня жопа к твоим саням примерзла, соломы пожалел…

— А хер у тебя не примерз? — Никодим уперся коленом в лошадиное пузо, подтягивая ремень, та его попыталась надуть. Получив пинок, перестала мешать, позволив спокойно поправить сбрую.

— Да ты её всю под себя подгреб, Федьке, вон, сесть не на что будет.

— Молодой, на коленках доедет

— Федь, полезай, да столкни этого увальня, он ужо целое утро дрыхнет, хоть бы помог…

Я залез в сани, и мы поехали в наш приказ, слободской, он был на другой стороне посада, а на дороге уже становилось многолюдно…

— А чо тебе помогать, эту тварь давно пора к Сидору отвести, а себе другую взять. Али тебе пяти рублев жалко?

— Жалко у пчелки в жопке… Силька, ты что набросился? Спи уж…

— Уснешь с тобой, все ямы собрал. — В это момент нас ощутимо тряхнуло, — Федя, выдерни у него соломы из под задницы, пущай ему то же будет.

— Может тебе у кабака придержать кобылку?

— Один в одиночку, ужо съездил… До дому обожду… Оно всё приятственнее будет…

Он силой натянул шапку на глаза, поднял воротник, спрятал кисть в рукав и, по-моему, через мгновение, всхрапнул засыпая.

Сани потряхивало на колдобинах, где шагом, а где и трусцой, добрались до нужного места, въехали в широко распахнутые ворота. Сторожевой стрелец, одетый в зеленый тулуп, валенки и шапку, только покосился на нас, не произнеся ни слова и не пытаясь остановить.

Обычная с виду изба, только чуток побольше, будет, вход попросторнее, сени ширше, да нет жилого духа. Вот таков приказ наш слободской.

— Здрав будь, Митрий Осипов, нам бы Михаила Фокича повидать по делу неотложному.

— Обождешь, нету его, ещё от головы не вернулся, как с вечера ушел, так и нет. С чем пожаловал?

— Упредить надобно, сродственник мой, Федор, давеча поехал землицу глянуть…

— Ту, что калужскому тракту?

— То не моя, я у Шадровитого перенял, а она недалече от тверского будет

— А-а-а. — Дьяк, покачал головой, не отрываясь от списка, — Не свезло ему.

— Аль что стряслось?

— Не ведаете, — Он оторвался от бумаг и поглядел на нас, подслеповато прищурившись, — Весточку получил, сын евонный от ран тяжких помер.

— М-да, жалко хлопца, добрый воин был, — Силантий перекрестился, — Прими господи душу раба твоего.

Все сделали то же самое и помолчали, отдавая долг памяти.

— Чтой там с тобой стряслось, Федор? — писарь нарушил затянувшееся молчание.

Я как мог описал происшествие.

Он записал все в длинный свиток, лежавший перед ним, — Никодим, вам в разбойный приказ заехать надо, Михаила Фокича упрежу, что ты с Федькой был. Татьбы за ним не вижу, берег живот свой. Жаль токмо побил всех, поспрошать не у кого, может лихие людишки слово молвили, вот тати его на дороге и переняли. Всё, ступайте, не досуг мне с вами лясы точить.

Вышли всей толпой, Никодим надевая шапку, проворчал вполголоса, — Свезло нам, Федька, что Архипка Шадровитый токмо сейчас весточку получил, — Замолчал, поднял лицо к низким серым тучам, — Хер бы свинячий с тобой купили у него, а не землицу.

Толкнул меня в спину. — Шагай, нам ещё до разбойного добираться, тама про твоих татей сказывать…

Ежели успеем…

Успели в самый раз, мы в дверь, а на встречу толпа валит, их служивые гонют, — 'обед, мол, и всё такое'

Я с краю стал, прикинулся ветошью, они мимо прошли, прошмыгнул внутрь.

Какой то писарчук, выгнать попытался, лапки протянул, пихаться начал, честно предупредил, — ' веточки потянет. Ножки протянет' Приутих.

Сказал ему — что у меня дело скорбное о разбойниках. Вошь чернильная пищать начала. Побренчал мелочью, загодя в кошель уложенной. Подобрел клоп бумажный. Отвел меня у столу, сел напротив, достал лист для записей положил перед собой.

Рассказал ему о своем приключении. Он все тщательно записал, скрипя гусиным пером по бумаге, задал несколько вопросов о видаках, свидетелей по-нашему, это тоже было задокументировано. Так же описал место, где все произошло. А потом я удивил его, — Дай прочту, что ты там накарябал, — протянул руку к листку.