Три картечины, попадают в него, одна бьет в лоб, вторая уходит левей и сносит бровь, а третья, скользя по щеке, вспарывает её, как нож.

Сначала, раны выглядят маленькими безобидными точками, а через мгновение вспухают и мне навстречу летят капельки… Их становиться все больше и больше. Они превращаются в красную стену, с оглушительным шумом бьющую мне в лицо…'

Я сижу, привалившись к стене, прижимаю какую-то железку ко лбу. На вопрос кто из них врезал мне, Никодим и Силантий открещиваются, — 'Сам, приложился. Пялился, пялился, потом морда побелела и хренак, только стол затрещал' И протягивают очередную кружку.- 'Пей'

Потом последовала ещё одна, ещё и ещё…

Очнулся у себя в коморке, от того что жутко болит голова, а изнутри мочевой пузырь давит на горло. На столике рядом с изголовьем, стоят два кувшина, в ближайшем нашелся рассол. Отпил немного.

Пошатываясь встал, влез в чеботы, так назвал старые валенки с обрезанными голенищами и потащился на двор.

Уже возвращался обратно, когда шаловливый ветер, сорвал с крыши сарая горсть снега, закрутил её и швырнул мне в лицо, а сам покатился дальше вздымая снежную пелену. На краткий миг, он сплел из танцующих снежинок узнаваемое лицо, оно смотрело пустыми глазами, безмолвно шевеля губами. Я вздрогнул, но что-то внутри меня, воспротивилось, потянулось и… изнутри пробежала горячая волна, она обжигала… Вспышка ярости захлестнула, и захотелось ещё раз убить эту мразь, посмевшую напасть вчера на лесной дороге. С невнятным воплем бросился вперед, размахивая кулаками, но по дороге споткнулся и упал головой в сугроб. Запал злости еще не прошел, я бил свой страх, приговаривая только одно слово, — 'Тварь, тварь, тварь….'

А потом стало мокро и холодно, но вернулась способность ясно мыслить и, обнаружилось, что сижу по уши в снегу.

Вернувшись к себе, переоделся в сухое, уснул сразу, как только голова коснулась подушки…

***

Дела житейские.

Ученые будущего установят, самый сильный стресс, вызывает звонок самого обычного будильника.

Милый, добрый звоночек, где ты? Клянусь бородой, Никодима, что никогда не стану стучать по тебе разными бытовыми предметами и кидать в тебя домашнюю обувь, ронять с тумбочки. Обязуюсь прилежно заводить обе пружины и просыпаться по утрам от твоего веселого перезвона…

'Мечты, мечты. Первая заповедь мечтателя, — если мечтаешь, не отказывай себе ни в чем'

Все потому что мой нынешний будильник, носит раздолбаные сапоги, сорок последнего размера, любит вареную свинину и от него иногда пахнет перегаром. У него крепкие кулаки и луженая глотка, к счастью он в последнее время больше молчит, потому что я как собака Павлова с её условными рефлексами, выскакиваю из кровати, едва заслышу на лестнице его шаги.

Поэтому в этот раз, Силантий застает меня полуодетым. Оглядев с ног до головы и многозначительно хмыкнув, он усаживается на табурет, и ждет, когда я оденусь полностью.

Во дворе стояли сани, Никодим поправлял сбрую на кобыле, обернувшись на скрип снега, мотнул головой, — Садись. Нас ждут.

Вывел лошадь на улицу, Силантий закрыл за нами ворота, вышел через калитку и грузно опустился рядом со мной. Поводья хлопнули по лошадиным бокам, скрипнули полозья и мы поехали.

На мой вопрос, — Куда?

Силантий отогнул правую половину воротника и не поворачивая головы, ответил, — В церкву, к батюшке, опосля в избу нашу заедем, сотника упредить надо… — Помолчал немного и добавил. — И в разбойный на татей, что шалят… — дальше не расслышал что он говорил.

Оба моих нынешних соратника, Никодим и Силантий ни словом, ни жестом не укоряли меня, не хлопали панибратски по плечу и не лезли в душу, не вопрошали — ' Вы хотите об этом поговорить?'

Все происшедшее воспринималось как должное, это было, это случилось и с этим надо жить.

'Меня даже посетила мысль, что если бы я поступил иначе, отдал кошель с деньгами, дозволил себя раздеть и избить. Стал бы для них ни кем, и звали бы меня ни как. Какой ты на хер муж, ежели за себя постоять не можешь…'

Занятый своими мыслями пропустил момент появления нашего храма…

'Ещё в той, прошлой жизни, меня поражало, как наши предки выбирали место и строили церкви. Едешь по дороге, она извивается в разные стороны, ныряет в низину или карабкается на крутой холм.

Но вдруг все эти выкрутасы исчезают как по волшебству, расступаются холмы, пропадают овраги и перед нами во всей свое красе, появляется дом Господний.

Золотом блестят купола, увенчанные крестами, устремлена ввысь каменная колонна колокольни и с неё звучит божественная музыка.

Но мы в суете мирской, проносимся в своих автомобилях мимо, зачастую не замечая ничего вокруг. А тот, который отдал свою жизнь за нас и умер на кресте во имя всех нас, продолжает любить и говорить нам об этом. Остановитесь на миг, просто поверните голову, посмотрите на купола и вы увидите его огромное, горящее сердце, дарующее нам, его любовь…'

Остановились перед открытыми настежь воротами, увенчанными иконой, все трое сошли с саней, они сняли шапки и трижды перекрестились, каждый раз склоняясь в поклоне. Я проделал тоже самое, только опустившись на колени. После этого мы прошли в храм.

Видимо предупрежденный заранее, на встречу вышел батюшка, Отец Серафим.

Ещё с полгода назад во мне бродили всякие предубеждения, но все они исчезли, когда встретил этого человека. Все случившееся, заставило пересмотреть и переосмыслить ту точку зрения которую нам навязывали в течение длительного времени, а авантюры девяностых в которое пустилась церковь, только укрепили её. Может здесь и есть такие прощелыги и рвачи, но с другими не общался, да честно говоря, не имею никого желания. Я только на самом начале длинного и трудного пути…

Меня заинтересовал этот поп, так пренебрежительно его называл. Но чем больше спрашивал окружающих, тем больше становилось мое уважение к этому человеку.

В юности, потерял семью, угоревшую в избе, его самого спасло чудо, тоненькая струйка воздуха, пробивавшаяся сквозь плохо проконопаченные стены, он отделался жуткой головной болью. Это был, как он потом рассказывал, первый знак, — 'Но слеп был, ибо не зрел помыслов божьих, а токмо кару'

Вместо другого, которому выпал жребий, пошел в стрельцы, прослужил всего с полгода, когда его полусотня попала в передрягу. Однажды дикая татарва, напала на село приграничное, налетели они рано утром, когда их никто не ждал, перебив немногочисленных защитников, собрали полон и рванули обратно в степь. Не велика была банда, всего десятка три лиходеев, когда пограничники, извещенные сбежавшими детьми прибыли в селение, застали только трупы и пепел. По следам пошли догонять, и вышли к броду, лето в тот год было жаркое и много рек пересыхало, образуя новые переправы. Стража порубежная, почернела от недосыпания и валилась с ног от усталости, пытаясь перекрыть лазейки для татей. Полусотник велел двум десяткам, пойти вниз по течению на пару верст и проверить, нет ли там следов выхода на другой берег с остатними пошел дальше.

Они прошли намеченное и уже решили вертаться взад, когда молодой стрелец, Стешка Урезов заметил обломанные ветви у самой кромки воды, они пошли дальше.

Их взяли через версту. Река, обмелевшая до состояния неглубокого ручейка, едва доставала до конского брюха. Берега сузились настолько, что воины были вынуждены следовать друг за другом. Густая пожухлая листва рогоза стоящего плотной, зеленой стеной не позволяла разглядеть, что-либо в лесу. Ехавший первым Стешка, вдруг вскинул руку, привстал на стременах, пытаясь что-то рассмотреть. Дернулся, словно его укусил слепень и завалился навзничь, получив стрелу в сердце.

И над водой зазвучала басовитая музыка смерти…

Река огласилась истошным ржанием, воплями людей, стонами раненых и хрипом умирающих. Десятник только что и успел выхватить саблю да гаркнуть в полный голос, — 'Вперед', как сразу две стрелы пробили кафтан, а третья впилась в шею, обрывая крик…