Тогда она поспешно сбежала вниз, зашептала Пархверу:

— Этот — на стене. И женщина тут, у ворот. Сейчас он, видимо, бросится сюда. Узнал.

— Так выпускай...

Связанная безучастно смотрела в землю. Она сидела на траве. Как только Пархвер отпустил её, она села — не держали ноги. Лицо было словно одеревеневшим. Вокруг глаз — синие тени. Игуменья покосилась на неё:

— Ему в руки?

— Чёрт с ним. Обоих и захватят.

— А если нет? А если выкрутится да прискачет сюда?

— Стена!

— Стена из дикого камня. А этот — ловчила...

— Пускай, говорю. — Пархвер был белым от тревоги.

— Нет, — властно отрезала игуменья. — Надо посмотреть, что да как. Повели в башню. Откроем внешние ворота. Если схватят — выпустим. А так, по-моему, выпускать не надо. Нужно выбираться отсюда. Ходом. Он выводит в яр. Крымчаки туда не рискнут — дебри. А там всегда ждут кони.

— Приказ не выполнишь, — разозлился великан.

— Лучше не выполню. Лучше самому Лотру отдам — пусть делает, что надо. Ему лучше знать. Спихну с рук, и пусть сам разбирается. А как выпустим, как отдадим, как они каким-то чудом убегут, спрячутся — что тогда? Мне — духовный суд и, в лучшем случае, каменный мешок до смерти. А уж тебе Воздыхальни не миновать. Как укоротят тебя, — она смерила глазами, — дюймов на пять-шесть, чем тогда запоёшь?

Пархвер потёр шею. В это мгновение снова прозвучал отчаянный крик:

— Христос!

И хотя Анея ничего не слышала, крик привёл её в сознание. В глазах мелькнул живой интерес. И неожиданно женщина взвилась:

— Ю-рась! Христос! Христо-ос!

Пархвер кинулся к ней, подхватил на руки, бегом помчался к башне. Игуменья трусила за ним.

— Хрис...

Пархверова ладонь зажала ей не только рот, но и всё лицо.

...Школяр на стене, услышав крик, выпрямился. На минуту взгляд его одичал.

«Послышалось? — подумал он. — Она?.. Да нет, никто не кричит. Тишина... Послышалось... И как это я ничего не забыл?».

Он наконец почувствовал, что силы вернулись. Внизу всё ещё металась толпа, кипела свалка, звучали немые крики.

Низринутый Иуда, всё ещё с земли, всё ещё сдавленным голосом бросил:

— Покидаешь нас?

Вместо ответа Юрась побежал по стене. Остановился.

— Ложи-ись! — неистово закричал он. — Кто свои — ложись! Все! Лежи тихо!

Голос его набрал такую силу, что услышан был даже среди безумной какофонии битвы. Большинством — с недоумением.

— Ложись!

Люди начали падать лицом на землю. И тогда Христос сильным ударом ноги сбросил вниз фигуру святого, большой улей из долбленой липы.

Улей ляснулся вниз, раскололся на две половины. Вывалились круглые решётки сот. И одновременно с натужным гулом взвился вверх разбуженный «дымок».

Христос бежал по стене, понимая, что останавливаться нельзя: заедят до смерти. Бежал и толчками ноги сбрасывал ульи. Святые медленно клонились, затем клевали носом и, набирая скорость, падали, разбивались. И всё гуще и гуще наполнялся воздух «дымом», и всё громче и громче звенело, гудело, разъярённо гневалось в воздухе.

Он бежал и сбрасывал, бежал и сбрасывал... Катерину... Анну... Николая... с трубкой... Самого себя, деревянного.

Кто-то закричал внизу. Пчёлы нашли врагов. Они не трогали неподвижно лежащих. Они роями бросались на тех, кто двигался, и тащил, и хватал, чьи кони скакали.

Немой вопль. Кто-то отпустил полонянку, замахал руками, как мельница крыльями. Завыл Тумаш, досталось и ему. Но все лучше, чем идти на аркане... Ещё удар ногой. Сделал свечку один конь, второй, третий. Лошади заметались ошалело, заржали, сбились в обезумевший от ужаса табун.

Взлетали и взлетали чёрные, как тучи, рои. Татары бросали пленных, отмахивались, крутились. Юрась увидел, что головы у некоторых уже напоминают шевелящийся живой шар.

Освобождённые бросались к прудам, с разбегу прыгали в воду, ныряли.

Снизу летели уже не вопли, а рык. Один, другой, третий повалился с ошалевшего коня, кто-то переворачивался на спину, чтоб избежать укусов.

Конники выли.

Христос, оскалившись, тряс поднятыми руками в воздухе:

— Сладенького захотелось?! А ну, медку! Не любишь, сердечный?

Понимая, что всё пропало, отдельные всадники отрывались от отряда. Вскоре уже вся хищная стая бешено скакала прочь, унося за собой пчелиную фату. Чёрный флер вился, налетал туманными ручейками, гудел, отлетал и нападал вновь.

Кони неистово мчали. И то один, то другой крымчак падал с коня.

— Вот вам инвазия[121]! — кричал Христос. — Не баб наших целуйте! Поцелуйте пчелу под хвост!

Он скакал по стене и чуть ли не истерично выл, выл, как обезумевший. Облегчение и чувство безопасности были такими, что поневоле обезумеешь.

...Услышав победный крик, игуменья также закричала:

— А, говорила же тебе! А ну, в башню! Вот бы и выпустили! Тащи! Скорей!

Распятая на воротах Магдалина видела это через глазок и, однако, не смогла даже позвать на помощь. Кто бы услышал её в диком хорале радости? Нет, уже ничего не поделаешь. Конец.

Лязгнул за беглецами тяжёлый бронзовый засов. Загудели медные двери. Магдалина, в полном бесчувствии, медленно осела на землю.

Это был конец. На поляне добивали татар, ловили перепуганных коней, дико храпевших и бросавшихся в разные стороны. Ошалело кричал на всех Христос:

— Лови их! Да скорей вы, черти, Боже мой! Давай, давай! Они этого так не оставят.

Монашки стояли сбоку. Грустные.

— А мы как? — спросила та, что заигрывала с Юрасем.

— Милые, — сказал школяр, — в другое время, сами знаете, вы на тот свет, и мы вослед. А сейчас нельзя. Они сюда через час такую силу нагонят... И спустят с вас и с нас шкуры, и натянут на барабан или опилками набьют... А нам с вами — никак нельзя. Тут на конях скакать надо... Вон у вас башни неприступные. Вон та.

— Та почему-то заперта.

— А те?

— Открыты.

— Так разве конный татарин туда влезет? Первые бойницы — десять саженей от земли. Припасы есть?

— Есть.

— Так бегите туда, запритесь, нижние бойницы заткните да сидите себе тихонечко. Пересидите беду. Не бойтесь. Они осаду вести не мастера. — Юрась весело скалился. — Они — на скачок. Налетят, награбят, сожгут, нагадят и назад. Больше недели в одном месте не задерживаются.

Ему подвели коня, он вскочил в седло. Увидел, как несут впавшую в беспамятство Магдалину, как усаживают на коня в объятия Тумашу.

— Ну, ребятки, скорей.

— Дай хоть поцеловать Тебя, Боже, — грустно молвила горемычная. — Чудотворец Ты наш. Впервые я в Тебя поверила, сокол.

— Ну уж и сокол. Ворона. — Он поднял её, с силой поцеловал в губы и поставил на землю. — Бегите, девки! Хлопцы, за мной!

Взяли в галоп. Заклубилась под копытами пыль. Содрогнулась дорога.

Если бы кто-нибудь глянул в тот час на землю с высоты птичьего полёта, он бы увидел три вереницы конных, уносившиеся в разные стороны от запертого на все засовы и словно обезлюдевшего монастыря.

Одна (небольшая — два всадника и два запасных коня) устремилась в сторону Гродно глухими лесными дорогами. Мчали мужчина и женщина. Поперек седла у мужчины неподвижно лежало бесчувственное спеленутое тело.

Второй отряд также несся во весь опор, но в противоположную сторону. Эти рассуждали так: если крымчаки и погонятся, им в голову не придет искать беглецов там, где разбойничает свой брат, татарин. Удирали с намерением удалиться от монастыря, а после, свернув, направиться страшенными наднеманскими пущами на север. Кони летели, как пущенная из лука стрела. В этой кавалькаде также мотался поперек седла неподвижный свёрток.

И наконец, третья череда конных, значительно обогнав вторую, ехала чуть ли не параллельной с ней дорогой. Вспененные, загнанные кони шли шагом. Всадники были фантастически страшными. И без того широкие морды стали неестественно, в два раза шире. И без того узкие глаза сошли на нет. Ехали вслепую, полагаясь на коней. Предводитель изредка поднимал веки пальцами и смотрел на дорогу.