Визг между тем поднялся вновь. Неистовый, будто женщин там, в роще, окружили полчища мышей.

Он приближался. Христос смотрел в ту сторону, как раз на запад, и вдруг понял, что не просто полоса заката пылает на горизонте. Да, это был закат. Но свет кое-где шевелился, был против обыкновенного дымным, почти как в жестокий мороз.

Внезапно он понял. И уже не постигал, почему раньше не видел, не догадался. На западе, в отсвете заката, где-то далеко бушевало пламя. Что-то пылало ярко и безнадежно.

Затем он увидел их. К стенам издалека бежало несколько десятков мужчин и женщин в белом. Бежали, спотыкаясь, падая и вновь вскакивая на ноги. Бежали во все лопатки, сломя голову, во весь дух, как можно бежать только от чего-то страшного и смертельно опасного.

Довольно далеко за ними появилась какая-то тёмная масса. Некоторое время он не мог понять что. А потом узрел блеск стали, хвостатые бунчуки, гривастые тени коней — и понял.

Бегущие могли убежать. Главное — чтоб были открыты ворота.

Он схватил Магдалину, поставил её ноги себе на плечи, а потом вытянул, как мог, руки вверх.

— Прыгай за внешнюю стену! Прыгай!

— Я не...

— Руки мне развяжешь! Прыгай!

Магдалина прыгнула.

— Беги к внутренним воротам! Грохочи! Зови!

Сам он бросился к воротам во внешней, низкой стене. Схватил за верёвку колокола, которым вызывали сестру-привратницу. Ударил раз, другой, третий... Изо всех сил, со всех ног, близко уже летели беглецы. А за ними, прямо из зарева, мчалась орда, сотни две татар.

— Иги-ги! Иги-ги! Адзя-адзя! Иги-ги-и-и! — визг холодом отдавался в спине.

...Игуменья в своей келье услышала и подняла голову с ложа.

— Ну вот, кажется, всё кончено.

Человек, лежащий рядом с ней, тот самый великан Пархвер, что когда-то вёл Христа и апостолов на пытку, лениво раскрыл большие синие глаза:

— Ну и хорошо. Недаром я тебе приказ привёз и три дня исполнения ждал.

— А мне грех, — сказала та, одеваясь.

— Три дня — и уже грех, — улыбнулся тот.

— Я же не об этом. — Игуменья погладила его мокрые золотые волосы. — Я ж их сама три дня отпускала. В какой-то из них, мол, и схватят.

— Ты не спешишь?

— А чего? Я так и вообще с этим делом не спешила. Один день не пришли за ними — ах, как хорошо! Другой — ну просто чудесно! Третий... И если бы ещё не приходили — слава Богу. Я же знаю, разве ты на меня позарился бы? Так просто, от скуки три дня ожидая. Да ещё в соседней келье закрытый.

Могучая грудь Пархвера затряслась.

— Брось! —улещал он. — Ты баба ничего. Просто мне, видно, всю жизнь от одной к другой идти. Пошутил Бог, наделил росточком. Обнимаешься где-то в роще, а она тебе хорошо если под дых головой... А что, есть, наверное, страна великанш?

— Наверное, есть... Ладно, пойдёшь так пойдёшь. Идём, девку ту из башни выпустим.

— Идём. А как ты её вытуришь?

— А просто. Выведем за большую стену, а после я из-за неё коловоротом внешнюю решётку подниму. Не думай, поймают.

— А нас они не поймают?

— В той башне поймают? Глупости! Там одному можно против всей орды продержаться. Припасов хватит. — Она улыбнулась. — Вот и посидим.

— Ну-ну, разошлась.

— Я тебя, голубок, не держу. Понадобится — в тот же день ходом выведу, и гони в Гродно... если дорогой нехристи не перехватят.

Они вышли.

Христос всё ещё метался у стены. В глазок ворот увидел лицо Магдалины.

— Не открывают!

— Беги, — голос его одичал. — Бей, греми, руки разбей — достучись!

Снова начал бешено дёргать верёвку колокола.

Между беглецами и конниками всё ещё сохранялся разрыв. Христос не знал, что ордынцы уверены — ворота не отворят и потому не торопятся.

Да и лезть на рожон не хотелось: Тумаш и ещё пара апостолов временами останавливались и бросали в конников камни.

Но двери не отворяли, а он уже видел не только лица своих, но и физиономии крымчаков, в основном широкие и скуластые, горбоносые, с ощеренными пастями. Шлемы-мисюрки, малахаи, халаты поверх кольчуг, лодочки стремян.

Ноздри его уже ловили запах врага, дикий, чужой, — смесь полыни, бараньего жира, пота и чегото ещё.

— Иги-ги! Иги-ги!

И вдруг он всем нутром понял: не отворят. Испугались или с намерением, чёрт его знает для чего. Теперь и самому не вскочишь. И значит, все попали в западню и он также. Колодка на шее, цепи, аркан, путь в Кафу. Вот каков будет твой конец, лже-Христос. И нечего с надеждой глядеть на небо, не поможет.

Запыхавшиеся беглецы, с красными от напряжения, искаженными диким ужасом лицами, были уже близко. Даже если подсаживать людей — прежде всего женщин — на стену, успеешь подсадить от силы троих-четверых. А стало быть, схватят и Тумаша, и Иуду, и всех, и его. Бедных не выкупят. Рабство. Кнут.

Он оглядел стену, и вдруг что-то промелькнуло в его глазах: «А может, и вскочишь?».

Христос припустил навстречу беглецам. Увидел у некоторых в глазах безмерное изумление. Но бежал он недолго. Саженей через десять повернулся и, набирая скорость, помчал к стене.

— Да! — хрипло крикнул Тумаш. — Правильно! Лишь бы не плен.

Он подумал, что Христос хочет разбить голову о камни. Но тот и не помышлял об этом. Разогнавшись, он ногами вперёд прыгнул на стену и, по инерции сделав на ней два шага, вскинул руки, захватил-таки пальцами острый верхний край её, срывая ногти, обдирая живот, извиваясь, подтянулся с нечеловеческой силой, силой отчаяния и безысходности, вскинул одну ногу, а после и сел верхом на замшелые камни. Упал головой на верх забрала во внезапном страшном изнеможении.

Сверху увидел лицо Раввуни, его протянутые руки, глаза, в которых были радость за него и одновременно безмерная растерянность.

В это время татарва догнала и схватила Иоанна Зеведеева и Фому. Христос не понял как. Иоанн был женоподобен. Но Фома? Только после он угадал то, что в неверных сумерках не было времени рассмотреть. Кроме того, крымчаки по глупости своей и неопытности не сумели отличить белых ряс монахинь от полотняных, грязно-белых апостольских хитонов.

Апостолов тащили на коней. Затем начали взлетать арканы. Стали хватать женщин. Слышался визг, крики, топот коней, чужая брань.

— Я тебе лапну! — Фома отвесил оглушительную оплеуху. — Я тебе лапну дворянина!

— Гвалт!

— Вот это бабы! — кричал крымчак. — Очын вылыкы бабы! Этых хватай!

— Иги-ги! Иги-ги!

С кряканьем, словно дрова сёк, молотил Филипп. Но вокруг всё больше гурьбилась конная смердящая толпа.

Никто из беглецов не сумел бы вскочить на стену, слишком были обессилены. Но Христос и не думал лишь о собственном спасении. Нужна была, может, всего одна минута, чтоб что-то... А, чёрт!

Над Иудой со свистом взлетел аркан. Охватил глотку.

— Христос!!! — в отчаянии, задыхаясь, только и успел крикнуть несчастный.

И тогда Христос встал на ноги.

...Игуменья и Пархвер, тянущие связанную Анею к воротам во внутренней стене, остановились, услыхав этот крик.

— Ч-чёрт, что такое? — спросил великан.

Лицо Анеи было бледным и безучастным. Она глядела в землю. Девушка слышала визг и крики и понимала всё. Игуменья постаралась ещё вчера открыть непокорной глаза на судьбу, её ожидавшую.

— Открывай, — прошептал Пархвер.

Игуменья, однако, не спешила: она учуяла, что за воротами, в двух шагах от них, кто-то глухо рыдал.

...Магдалина, до крови разбив кулаки, распростёрлась на воротной половинке, широко раскинув руки, как распятая. Одно лишь отчаяние владело ею. Скажи она обо всём — они ворвались бы сюда несколько часов назад и тогда ничего бы не было. А теперь он во вражьих руках. Она колотилась головой об окованную железом створку, а потом бросила это и уже только плакала.

— Тс-с! — прошипела игуменья.

Она тихо, как кошка, взбежала стёртыми каменными ступенями на забрало. Стена эта была втрое выше внешней, с зубцами. Игуменья припала к просвету между ними и увидела человека, который внезапно выпрямился на вершине каменной ограды.