Она вновь втянула носом воздух и увидела, что Бен уже возвращается. Как же естественно, легко он двигается! В этом он совсем не похож на Ричарда, чья неуклюжесть проявлялась буквально в каждом жесте. Ричард, например, ходил очень по-английски, как медведь, его коленные и прочие суставы, особенно те, что в свое время были повреждены в регбийных схватках, хрустели и поскрипывали. Бен же, даже босиком, бежал ловко и свободно. В руках он нес несколько маленьких круглых предметов.

— Понюхай, — предложил он, поднеся их к ее лицу. — Это манго.

Пандора взяла один из плодов.

— Так они же совсем крохотные. По сравнению с теми, что я видела на Ямайке, — сказала Пандора, но тут же в мыслях выругала себя за привередливость. Она прекрасно знала, что для нее было опасно всецело отдаваться чувству радости и слишком уж надеяться на близкое счастье. Тем не менее почему-то была уверена, что Бена ей опасаться не стоит, но и не стоит раздражать этими глупыми упреками.

Бен откусил кусочек от одного из манго.

— Да нет, ты попробуй, — не сдавался он, — они же очень вкусные. Сейчас у нас манговый сезон. — Он улыбнулся. — Старухи вынуждены зорко караулить свои манговые посадки, потому что мальчишки не прочь пробраться сюда, на холмы, и стырить их плоды.

— А ты тоже когда-то « тырил» с манговых деревьев, Бен? — спросила Пандора. — Кстати, ты здорово говоришь по-английски.

— Английскому меня учили не миссионеры, а мистер Саливен. Он был хорошим учителем и никогда не позволил бы мне сказать что-нибудь вроде «тырить». — Бен рассмеялся. — Это слово звучит смешно. Мальчишкой я был главным по «тыренью» манго. Теперь, наоборот, сажаю деревья на земле моей бабушки. Ее посадки вон там, повыше. Когда-нибудь эта земля станет моей, я построю на ней дом и обзаведусь семьей.

«О Бог мой, — подумала Пандора, вновь устраиваясь верхом на мопеде. — Для Бена все так просто! Интересно, сколько же ему лет? Вероятно, двадцать семь». Самой Пандоре было, так сказать, «за тридцать». В вопросах возраста она не любила точных цифр и вообще старалась провести в постели, не вставая, все свои дни рождения, считая, что если полностью игнорировать сам этот день, в который ты когда-то появился на свет, то есть нарочно валяться в постели, не отвечать на телефон или звонки в дверь, то тогда и годы, добавляющие тебе возраст, как-нибудь да и пройдут мимо никем незамеченные. Но ей не всегда удавалось так поступать. Особенно когда она была замужем за Норманом, любителем выпить и, следовательно, с радостью использующим для выпивки любой повод. И поэтому оба дня рождения, проведенные с Норманом, переходили в пьяные ссоры, а подарками Пандоре служили синяки и переломы. Маркус, второй ее муж, был как раз тем психиатром, к услугам которого она обратилась после краха первого брака. Выпускник Гарварда, богатый красавец с прекрасными манерами — увидев его, мать Пандоры впервые в жизни оказалась довольна выбором, который сделал ее единственная дочь. Со временем, однако, открылось, что Маркус, во-первых, бисексуален, а во-вторых, страшный сквернослов и хам.

Жизнь с Норманом во многих отношениях была куда более реальной, чем с Маркусом. И, хотя Норман действительно пил и бил свою жену (ссадин от этих побоев было не сосчитать), он все же любил Пандору. Так, как может, например, любить свою мать всякий зависимый, отчаявшийся и, в принципе, нелюбимый ею ребенок. Что касается Маркуса, то он как раз сделал так, чтобы именно эта сторона семейной жизни Пандоры — постоянные побои — совсем не изменилась. Разница была лишь в том, что после того, как Пандора покинула расплакавшегося вдруг Нормана и перебралась в другой мир, где положение жены известного психиатра возводило ее в ранг богатой женщины, представительницы избранного общества, она лишилась возможности показывать следы мужниных побоев другим женам, с кем теперь общалась. Бедные женщины из ее прежнего круга морально поддерживали друг друга, например, ходили вместе с избитой подругой в магазин, предварительно замаскировав ее синяки. Они ухаживали друг за другом, как делали бы это раненые солдаты, пострадавшие в бою с общим противником, угощали подруг чаем или печеньем, сочувственно вздыхая или возмущаясь вместе: «Вот же, мол, какая сволочь твой муженек!». В среде же богатых посетителей и посетительниц вечерних изысканных салонов дело обстояло совсем иначе. Прежде всего, на теле Пандоры просто перестали появляться отметины и шрамы — это и понятно, ведь Маркус бил очень аккуратно, связав предварительно ее щиколотки и запястья шарфами и перетянув рот черным шелковым платком. Больно, в самую душу, ранила Пандору и отвратительная брань — «потаскуха», «тварь», — которой награждал ее Маркус.

Изредка доносившийся до Пандоры грохот дверей соседних особняков говорил ей, что и среди своих новых знакомых она была далеко не единственной женой, мучившейся от побоев, издевательств и одиночества. Она знала, что и в этом кругу существовало некое незримое «сообщество несчастных жен», за особенностями черт лица и безвольными движениями рук которых угадывались именно те секреты, что столь бдительно хранили тяжелые фасады богатых вилл.

Ричард принес ей освобождение. Высокий, крепкий, самый что ни на есть англичанин, он работал в Бостоне ведущим репортером в «Бостон телеграф». Но в то время Пандоре уже казалось, что она всего лишь бейсбольная перчатка, которую мужчины передают друг другу с руки на руку. «Неужели все они из одной команды? — подумывала она тогда. — Может быть, Ричард тоже хочет просто примерить эту перчатку на свои пять пальцев, чтобы сыграть в неизвестную ей, но хорошо знакомую всем мужчинам игру?» Как бы то ни было, от кошмара, каким был для нее Маркус, Пандора очнулась лишь в объятиях Ричарда, выглядевших тогда вполне надежными и привлекательными. Может быть, именно в этом запоздалом пробуждении и состояла тогда ее очередная ошибка.

Пандора заметила впереди длинную жестяную крышу. Мопед завернул в сторону, и ее приятно поразили пестрящие краски: разноцветные бабочки порхали по зарослям бугенвиллей, гораздо менее броские, но безупречно правильных форм, кусты гибискуса напоминали удивительные скульптуры, покрытые неподвижной темно-зеленой листвой. Пандора радостно улыбнулась.

— Бен, — воскликнула она, — гибискусы напоминают мне монашек и наш монастырь — он был такой же строгий и аккуратный. А вот бугенвиллеи похожи на задирающих юбки девок из кордебалета.

Перед ними был дом с примыкающей длинной верандой. На ее перилах под солнцем были разложены постельные принадлежности. Над головой хлопало по ветру выстиранное белье. Отметив его свежесть и броскую чистоту, Пандора вдруг вспомнила о собственных грязных вещах, сваленных кучей в углу гостиничного коттеджа.

Она проковыляла к дому следом за Беном, страшно жалея, что не додумалась надеть туфли. Конечно, иногда было здорово побыть немного дикаркой, но песок слишком уж жег ступни. Поэтому она рада была очутиться наконец в прохладе веранды. Стеклянная дверь захлопнулась позади них.

Бабушка Бена оказалась совсем сгорбленной старушкой. У нее были, однако, ясные карие глаза, а рука, которую она протянула Пандоре, сохранила удивительную для женщины столь преклонных лет силу.

— Бен, — осторожно произнесла мисс Рози, — мисс Мейзи готовит обеа. Сейчас будет начинать.

— Что такое «обеа»? — не удержалась Пандора.

— Это черная магия. Шш! — Мисс Рози поднесла палец к губам. Какое-то время все молчали. Неожиданно прервалась разноголосица кузнечиков за окном, замолчали попугаи в ветвях деревьев. Весь остров как бы замер. Слышно было лишь трудное дыхание мисс Рози. — Теперь я слышу. Она готовится к тому, чтобы убить. Наступает ночь, и полная луна идет на небо. Она сейчас перережет горло белому петушку.

— Кого она наказывает? — спросил Бен.

— Массу Джезона. Он плохо сказал про ямайскую женщину, потом побил ее, и она пошла в горы жаловаться мисс Мейзи.

Дальше Пандора перестала что-либо понимать в их диалоге, так как мисс Рози и Бен заговорили на незнакомом ей языке. Причем последние слова в каждой фразе произносились ими наиболее энергично, с ударением, что очень напоминало манеру читать стихи, свойственную Дилану Томасу. [1]