«А вот как подарю колечко, так и пойду в сознанку, — тянул время Иван. — Но… но тогда получится, будто я откупаюсь, чёрт побери!».

Возле пасады Ивана ждало новое огорчение. Не в пример вчерашнему сюда набежала туча машин, и в основном то были такси с пустыми кабинами. Видимо, девочки лишь для блезиру подчинились властям и кинулись дружно в работу «по-совместительству».

Иван трижды проклял декрет и дважды вспотел, пока отыскал незанятый нумер. Хорошо хоть убранство комнаты оказалось не хуже давешнего. Издёрганный донельзя Иван поднял трубку, затребовал то же, что и вчера, и в ответ был со вздохами сожаления предупреждён, что вместо шампанского будет и.о. шампанского — то бишь «Совиетико», гуляющее за рубежом под псевдонимом «Игристое».

«Сойдёт, — подумал Иван. — В моём положении пора к советскому привыкать. Но Ампариту на пересадке в Бурже всё ж помяну французским».

В частых разъездах прощания с милыми провинциалочками воспринимались им с облегчением. Их имена он забывал уже на верхней ступеньке поезда, а если и вспоминал когда, так в голову прибегали попутно стишки, вроде:

Ни в чей альбом стишки. Ерундопель какой-то. И в отместку ему эта прощальная ночь была настоящей пыткой. Боль сидела в нём даже в минуты сладкой опустошённости, когда любимая в забытьи, в истоме ласкала его смуглыми пальцами и умоляла не связываться с «эль осо куаренте» — сороковым медведем, им же нелепо придуманным, абы что сказать.

— Estreila mia [91], — нежил её он лёгкими, в полдыхания поцелуями. — Tu es mi oso cuarente, en tus abra-zos quiero morir… [92]

Ни сон, ни даже краткое забытьё не шли ему на подмогу. Всё глубже брала тоска. Холодным инеем на душе лежала невысказанность. И на рассвете, когда промёрзлой, трескучей пластинкой внутри у него вновь запело «Вот вам крест, что я завтра повешусь», он признался Ампарите во всём. Даже про Суш кина рассказал с разгона. Форс-мажор, господа! Душа у русского человека на скрепах, и всё-то ему нормально, всё хорошо, но уж когда прорвёт, до донышка изольётся.

— Que barbaridad. Que miseria!.. Eso es imposible… insoportable! [93]— порывисто сопровождала слова Ивана любимая.

Иван прикусил губу и сожмурился: «И дёрнуло же меня за язык?! Сейчас начнётся истерика».

А Ампарита вскочила и начала рыться лихорадочно в сумочке. На пол полетели гребёнка, деньги, ключи.

«Хорошо, если ищет платок, — в печальном раскаянии заскучал Иван. — А ну как яд… горстку снотворного…».

А Ампарита меж тем, видимо, отыскала что нужно, и принялась рваным почерком сочинять записку.

«Так и есть!» — укрепился в подозрениях Иван и резко поднялся, чтобы отраву отнять и записочку «никого не виню» скомкать.

Однако вырванный из-под руки девушки «яд», предназначался Ивану! И недописанный до конца рецепт содержал следующее:

«Мануэль! Приюти беженца в Авиньоне до моего приезда. Отец согласен. Мама здорова. До встречи. Осенью нас будут обменивать (sic!) на трактора — пять к одному, либо 1000 долларов с головы…».

Иван тихо окоченел: «Ещё одна Марта… И я, негодный к промену, опять каким-то довеском иду…». И, устегнув себя в банной манере вафельным полотенцем, нескромно осведомился:

— Estas segura, que padre esta de acuerdo? [94]

— Ahora no tiene ningun iraportancia, [95]— мягко парировала любимая. — Solo de tu depende nuestro futuro. El provenir en tus brazos propios…

«Лишь от тебя зависит наше завтрашнее. Будущее в твоих собственных руках». Такие слова Ивану доводилось слышать лишь дважды: когда ханыги с Трубной просили сдать его в скупку краденое пальто, и ещё когда в мёртвом, промёрзлом Гжатске ночная девушка посылала его в ресторан за вином. В остальном же всё за него решала «судьба», всё зависело от швейцара, от Мёрзлого, от Лексютина, от Гусяева, и «заглавно», конечно же, от Примат-Эксцентрика, гнавшего всех гуртом в коммунизм, вовсе не потому что «социализм» не мог выговорить — получалось нечто гибридное от «Цицерона» и «клизмы», а исключительно благодаря по складам начитанности и вере в идею фикс. Иконостасная, с меняющимися ликами идея со дня рождения определяла будущее Ивана. В «своих руках» он ничегошеньки никогда не держал ему оставили разве что разводить ими: «Нас не спрашивают!».

«Так было и будет везде, где народ не приемлет, не любит сложных структур и детским опытом понимает, что много идей и головастых людей просто быть не может. Чтоб не запутаться, да и лучше запомнить, им достаточно Одного Примата, Одного Команданте, — думал Иван. — Иначе мир для них — безотцовщина». И азарт вырваться из-под всевластной руки всё больше его захватывал, и пробудившийся гномик стоял над душой, подначивая: «Нигде, кроме как в Авиньоне! Неясность — всё-таки шанс. А заготованное — гроб!».

Иван как бы завис над обрывом. И, учуяв момент, Ампарита забежала вперед, легонько за рукав потянула:

— Tienes unas divisas? [96]

— Угу, — покраснел Иван. — Tengo un amigo en Paris… [97]

— Un compatriota? [98]

— Si, le llaman el Gaton. [99]

Ампарита не слишком, видать, в Кота поверила, подобрала с пола стодолларовую бумажку и протянула Ивану:

— Por si a caso… Desde Burge hasta Avinion hay bastante kilometres. [100]

Иван глядел на бумажку будто Адам на яблоко. А разгулявшийся гномик шумел: «Да нет же рая, Иван! Не обижай девушку! Какие кущи на Колыме? Возьми…».

— Угу, — сказал Иван. И взял. После чего с торопливой неловкостью пошарил в одежде и нацепил на палец любимой ответный подарок.

Кольцо пришлось впору.

«Ну вот и всё, — подумал Иван. — Дело теперь за кюре».

А Ампарита прижалась к нему и прошептала:

— Ja amanece. Falta muy poco tiempo… [101]

Утром Иван подкрепился «Игристым» и повёз Ампариту домой. В дороге они не обмолвились ни пол словом. Изредка Ампарита молча впивалась в Ивана прощальным взглядом, и он в ободрение поднимал «рот-фронтом» кулак: дескать, сказано — сделано! моё слово — олово! Всё было замётано, до мелочей продумано, обговорено, предусмотрено.

Но на «другом берегу» тоже не спали… Той же ниткою заметали, продумали, предусмотрели. И непродравший ещё глаза капитан танкера «Трудовик» в захолустном Сантьяго-де-Куба уже получил каблограмму задержаться с отплытием и принять на борт одну «драгоценность». А в предрассветной Гаване из запасного ангара на полосу, где белоснежно эльбрусился лайнер «Эйр Франс», вырулил дымный, чахоточный «кукурузник», не имеющий никакого понятия о Бурже. Мир для него кончался в здешней Сицилии — провинции Ориенте. Дальше Сантьяго-де-Куба он летать не умел.