— В этом деле полно вопросов без ответов, — сказала я, зажигая сигарету.

— Да, например, какого черта вы курите? Я думал, врачи должны лучше всех знать о вреде курения.

— Дурная, мерзкая привычка, я отлично это знаю. И вы можете также смешать мне ром с тоником, потому что я еще и пью. «Бабенкот», пожалуйста.

— Четыре, восемь — какой пожелаете? — Он бросил вызов моим познаниям в области хорошей выпивки.

— Двадцать пять, если у вас есть.

— Нет. Ром двадцатипятилетней выдержки вы можете раздобыть только на островах. Он такой приятный, что может заставить вас расплакаться.

— Ну, тогда лучшее, что у вас есть, — сказала я.

Он ткнул пальцем в бутылку сзади него, которая была мне знакома своим янтарным стеклом и пятью звездочками на этикетке. «Бабенкот», выдержанный в бочках пятнадцать лет, точная копия той бутылки, которую я нашла в кухонном шкафчике Берил.

— Это будет великолепно, — сказала я.

Усмехнувшись и внезапно воспрянув, он встал со стула, и его руки задвигались с проворностью жонглера, подхватывая бутылки, когда он, не прибегая к помощи мерного стаканчика, отмерял длинные струи жидкого гаитянского золота, за которыми следовали сверкающие брызги тоника. В качестве финала он искусно отрезал идеальный ломтик от ки-уэстского лайма, выглядевшего так, как будто его только что сорвали с дерева, выжал его в мой напиток и пробежал выжатой корочкой по краю стакана. Вытерев руки о полотенце, заткнутое за пояс его потертых ливайсов, он прошелся по стойке бумажной салфеткой и артистично вручил мне свое произведение. Без сомнения, это был лучший ром с тоником, который я когда-либо подносила к своим губам, и я сказала ему об этом.

— За счет заведения, — сказал он, помахав в воздухе десятидолларовой купюрой, которую я протянула ему. — Я рад каждому доктору, который курит и считает, что ром — это хорошо. — Сунув руку под стойку, он извлек свою пачку сигарет. — Я вам говорю, — продолжал он, чиркнув спичкой, — я так чертовски устал слышать все это ханжеское дерьмо о курении и обо всех остальных вещах. Вы понимаете, что я имею в виду? Начинаешь чувствовать себя, как какой-то проклятый преступник. Что до меня, то я говорю: живи сам и давай жить другим. Это мой девиз.

— Да. Я точно знаю, что вы имеете в виду, — сказала я, когда мы глубоко и с наслаждением затянулись.

— Они всегда найдут, за что тебя осудить. Ну, знаете, за то, что вы едите, что пьете или с кем встречаетесь.

— Вы совершенно правы, люди бывают несправедливы и злы.

— Черт с ними!

Он снова уселся в тени своего убежища с рядами бутылок, тогда как мою макушку вовсю припекало солнце.

— О'кей, — сказал он. — Значит, вы врач Стро. Что вы хотите узнать, если не возражаете против моего вопроса?

— Ее смерти предшествовали некоторые обстоятельства, совершенно сбивающие с толку, — сказала я. — Я надеюсь, что ее друзья могли бы кое-что прояснить...

— Подождите минутку, — прервал он, выпрямляясь на стуле. — Говоря врач,какую специализацию вы имеете в виду?

— Я осматривала ее...

— Когда?

— После ее смерти.

— О, черт! Вы говорите, что вы гробовщик? -недоверчиво спросил он.

— Я судебный патологоанатом.

— Следователь?

— Более или менее.

— Надо же, будь я проклят. — Он оглядел меня с ног до головы. — Никогда бы не догадался.

Я не знала — комплимент это или наоборот.

— Они всегда посылают этих... судебных патологоанатомов вроде вас вынюхивать информацию, как вы это сейчас делаете?

— Никто меня не посылал. Я приехала по собственной инициативе.

— Зачем? — спросил он. Его глаза снова потемнели от подозрений. — Вы проделали чертовски долгий путь.

— Я хочу выяснить, что с ней произошло. Мне это очень нужно.

— Вы говорите, что полицейские не посылали вас?

— У полиции нет полномочий посылать меня куда бы то ни было.

— Здорово, — засмеялся он, — мне это нравится.

Я протянула руку за своим стаканом.

— Шайка задир. Им кажется, что они начинающие Рембо. — Он затушил свою сигарету. — Пришли сюда в своих резиновых перчатках. Бог ты мой! Представьте себе, как это выглядит хотя бы с точки зрения наших клиентов. Пришли навестить Брента — он был у нас официантом. Господи, он умирает — а они что делают? Задавая свои дерьмовые вопросы, мерзавцы одели хирургические маски и встали в десяти футах от его кровати, как будто он — тифозная Мери. Клянусь Богом, даже если бы я знал что-нибудь насчет Берил, я бы не уделил им ни секунды своего времени.

Имя угодило в меня, как мелкий камушек, и когда наши глаза встретились, я знала, что он понял значение того, что сказал.

— Берил? — спросила я.

Он молча откинулся на своем стуле.

Я нажала на него:

— Вы знали, что ее звали Берил?

— Как я уже сказал, полицейские здесь задавали вопросы, говорили о ней. — Он неловко зажег другую сигарету, избегая встречаться со мной взглядом. Мой друг бармен оказался очень плохим лжецом.

— Они говорили с вами?

— Нет. Я улизнул, когда увидел, что здесь происходит.

— Почему?

— Я говорил вам. Не люблю полицейских. У меня есть «барракуда», побитый кусок дерьма, на котором я езжу еще с тех пор, как был ребенком. По какой-то причине они всегда норовят меня поддеть. Все время всучивают мне квитанции то за одно, то за другое, выпендриваются со своим большими пушками и темными очками, как будто сами себе кинозвезды в своих же собственных телевизионных сериалах или что-то в этом роде.

— Вы знали ее имя, еще когда она была здесь, — сказала я спокойно, — вы знали, что ее зовут Берил Медисон задолго до того, как пришла полиция.

— Ну и что, если так? Большое дело?

— Она очень старалась скрыть свое имя, — ответила я с чувством. — Очень не хотела, чтобы люди здесь знали, кто она такая. Она не говорила людям настоящее имя. Платила за все наличными, чтобы не использовать кредитные карточки, чеки — все что могло идентифицировать ее. Она была напугана, спасалась бегством. И не хотела умирать.

Бармен смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Пожалуйста, расскажите мне все, что вы знаете. Пожалуйста. Я чувствую, что вы были ее другом.

Он молча встал, вышел из-за стойки бара и, повернувшись спиной ко мне начал собирать пустые бутылки и другой мусор, который молодежь разбросала по настилу.

Я в молчании медленно пила свой напиток, глядя мимо него на воду. Вдали бронзовый юноша разворачивал темно-синий парус, готовясь выйти в море. Листья пальмы шептали на ветру, и черный пес-лабрадор пританцовывал вдоль берега, кидаясь в прибой и обратно.

— Зулус, — пробормотала я, оцепенело глядя на собаку.

Бармен оставил свое занятие и посмотрел на меня.

— Что вы сказали?

— Зулус, — повторила я. — Берил упоминала Зулуса и ваших кошек в одном из своих писем. Она писала, что беспризорные подопечные «Луи» питаются лучше, чем иной человек.

— В каких письмах?

— Она написала несколько писем, когда была здесь. Мы нашли их в ее спальне после того, как она была убита. Она писала, что люди здесь чувствуют себя единой семьей. Считала это место самым красивым в мире. Я бы хотела, чтобы она никогда не возвращалась в Ричмонд, чтобы она сталась здесь.

Я слышала свой голос как бы со стороны, как будто он принадлежал кому-то другому. Перед глазами у меня все поплыло. Ставший привычным недосып, накопившийся стресс и ром сделали свое дело. Казалось, солнце высушило остатки крови, которые все еще пытались пробиться к моему мозгу.

Вернувшись наконец под соломенный навес, бармен заговорил тихо и проникновенно:

— Я не знаю, что вам рассказать. Но, да, я был другом Берил.

Повернувшись к нему, я ответила:

— Спасибо. Мне бы хотелось думать, что я была бы ее другом. Что я и есть ее друг.

Он неловко опустил взгляд, но я успела заметить, что выражение его лица смягчилось.

— Никогда нельзя быть по-настоящему уверенным, кто в порядке, а кто нет, — прокомментировал он. — Теперь это по-настоящему трудно понять, что верно — то верно.