Он замолчал, чтобы зажечь трубку.

— Расскажите, как в этот раз проходил психотренинг, — попросила я.

— Некоторые задания выполняются чисто механически, можно сказать, для разогрева. Во время именно этого сеанса пациентов выстроили в ряд и попросили изобразить цветы. Тюльпаны, нарциссы, маргаритки — что придет в голову. Каждый изобразил цветок по своему собственному выбору. Понятно, что уже из выбора пациента можно сделать некоторые заключения. Это был первый случай, когда Эл принимал в чем-то участие. Он изогнул руки в петли и наклонил голову. — Доктор Мастерсон продемонстрировал сказанное, при этом больше походя на слона, чем на цветок. — Когда психотерапевт спросил, что это за цветок, он ответил: «Фиалка».

Я ничего не сказала, чувствуя нарастающую волну жалости к этому потерянному мальчику, дух которого незримо возник в комнате.

— Вы же знаете — фиалками называют гомосексуалистов. Поэтому, конечно, первой реакцией было предположить, что этот образ у Эла связан с отношением к нему его отца, что это грубая, оскорбительная характеристика женоподобных черт юноши, его хрупкости, — объяснил доктор Мастерсон, протирая очки носовым платком. — Но за этим образом Эла стояло нечто большее. — Снова нацепив очки, он спокойно посмотрел на меня. — Вы знакомы с его цветовыми ассоциациями?

— В общих чертах.

— Фиалка ассоциируется также с цветом.

— Да. С фиолетовым, — согласилась я.

— Это тот цвет, который вы получите, смешав голубой цвет депрессии с красным цветом ярости. Цвет синяков, цвет боли. Это его цвет. Тот самый, который, по словам Эла, излучала его душа.

— Это цвет страсти, очень интенсивный, — сказала я.

— Эл Хант был очень впечатлительным молодым человеком, доктор Скарпетта. Вы знаете, что он верил в свое ясновидение?

— Предполагала.

— Он верил в ясновидение, телепатию, и при этом был суеверен. Нет необходимости говорить, что эти черты становились более выраженными во время сильного стресса, когда он верил в свою способность читать мысли других людей.

— И он действительно обладал такой способностью?

— У него очень сильно была развита интуиция. — Трубка доктора Мастерсона снова погасла. — Я должен сказать, что его предчувствия часто находили подтверждение, и это было одной из его проблем. Он чувствовал мысли или ощущения других людей, а иногда, казалось, обладал необъяснимым априорным знанием того, что они собираются сделать или что уже сделали. Как я уже отмечал во время нашего телефонного разговора, трудность заключалась в том, что Эл слишком живо все себе представлял, заходил слишком далеко в своих предчувствиях. Он растворялся в других, перевозбуждался, терял рассудок: Это происходило отчасти из-за слабости его собственной личности. Он, как вода, принимал форму того сосуда, который заполнял. Говоря штампами, он заключал в себе весь мир.

— И для него это представляло опасность, — заключила я.

— Если не сказать больше. Он мертв.

— Вы говорите, он считал, что может чувствовать другого человека?

— Совершенно верно.

— Это поразило меня, поскольку противоречит его, диагнозу, — сказала я. — Люди с такими нарушениями, как пограничное состояние личности, обычно не испытывают никаких чувств по отношению к другим.

— Да, но это было частью его веры во всякие паранормальные способности, доктор Скарпетта. Эл считал причиной своей социальной и профессиональной дисфункции то, что не может не сопереживать другим людям. Он искренне верил, что чувствует и даже испытывает их боль, что знает их мысли, как я уже говорил. Но на самом деле Эл Хант был социально изолирован.

— Сотрудники больницы «Метрополитен», где он работал санитаром, описывают его как человека, прекрасно умеющего найти подход к больному, — заметила я.

— Это неудивительно, — сказал доктор Мастерсон, — он был санитаром в отделении реанимации. В любом другом отделении, где больные лежат долго, он бы не выдержал. Эл мог быть очень внимательным, если ему не нужно было с кем-либо сближаться, если его не вынуждали по-настоящему иметь какие-то отношения с этим человеком.

— Это объясняет, почему он смог получить степень магистра, но не смог потом начать психотерапевтическую практику, — предположила я.

— Совершенно верно.

— А как насчет его отношений с отцом?

— Они были ненормальными, оскорбительными, — ответил он. — Мистер Хант — тяжелый, подавляющий человек. Его принцип воспитания сына сводился к тому, чтобы пинками загнать того в зрелость. У Эла просто не было эмоциональной стойкости, чтобы выдержать грубое обращение, а порой и рукоприкладство. Курс молодого бойца, который, как предполагалось, должен приготовить его к жизни, был ему не по силам. Это заставляло его спасаться бегством в лагерь матери, где его представление о себе еще больше запутывалось. Уверен, вас вряд ли удивит, доктор Скарпетта, если я скажу, что многие гомосексуалисты — сыновья тупых скотов, которые воспитывают своих детей с помощью маршировок на плацу и лозунгов в духе конфедератов.

Мне на ум пришел Марино. Я знала, что у него подрастает сын. До этого момента мне ни разу не приходило в голову, что Марино никогда не рассказывал о своем единственном сыне, который жил где-то на западе.

Я спросила:

— Как вы полагаете, у Эла были гомосексуальные наклонности?

— Я полагаю, он был настолько уязвим, а его чувство неадекватности миру настолько обострено, что он мог ответить на любые чувства, мог иметь интимные отношения любого типа. Однако, насколько я знаю, у него никогда не было гомосексуальных встреч. — С непроницаемым лицом доктор Мастерсон посасывал свою трубку, глядя поверх моей головы.

— Что происходило на психотренинге в тот день, доктор Мастерсон? Что это было за маленькое чудо, о котором вы упомянули? Его имитация фиалки? Вы это имели в виду?

— Это сломало лед, — сказал он, — но чудом, с вашего позволения, был быстрый и интенсивный диалог, в который он вступил со своим отцом, будто бы сидевшим в пустом кресле посреди комнаты. Когда напряженность диалога стала нарастать, психотерапевт почувствовал, что происходит, сел в кресло и начал играть роль отца Эла. Эл был настолько увлечен, что почти впал в транс. Он не мог отличить реального от воображаемого, и, в конце концов, его гнев вырвался наружу.

— Как это проявилось? Он стал буйным?

— У него началась истерика, — ответил доктор Мастерсон.

— Что его «отец» говорил ему?

— Он нападал на него с обычными резкими замечаниями, ругал его, говорил, что он ничего не стоит как человек. Эл был сверхчувствителен к критике, доктор Скарпетта. Отчасти именно это лежало в основе той путаницы, которая царила у него в голове. Он считал, что хорошо чувствует других, тогда как на самом деле он был весь погружен в свои собственные переживания.

— К нему был прикреплен социальный сотрудник? — спросила я, продолжая перелистывать страницы и не находя никаких записей, сделанных психотерапевтом.

— Конечно.

— И кто это был? — казалось, в истории болезни не хватало страниц.

— Психотерапевт, о котором я только что упоминал, — ответил он вежливо.

— Психотерапевт, который проводил психотренинг?

Он кивнул.

— Он все еще работает в этой больнице?

— Нет, — ответил доктор Мастерсон, — Джима больше нет с нами...

— Джима? — прервала я.

Он принялся выбивать трубку.

— Как его фамилия, и где он теперь? — спросила я.

— С сожалением должен сообщить, что Джим Барнз погиб в автомобильной катастрофе много лет назад.

— Сколько именно лет назад?

Доктор Мастерсон начал снова протирать свои очки.

— Полагаю, лет восемь — девять, — сказал он.

— Как и где это произошло?

— Я не помню подробности.

— Как трагично, — сказала я так, как будто эта тема меня больше не интересовала.

— Должен ли я предположить, что вы считаете Эла Ханта подозреваемым по вашему делу?

— По нашим двум делам, двум убийствам, — сказала я.

— Очень хорошо, по двум.