Прикосновения Мэтью были нужны Джейн как воздух — в той же самой степени, что и ему требовались ласки возлюбленной. Граф знал это — он все еще верил в это. Отношения с Джейн были большим, чем одна из обычных интрижек. Уоллингфорд был убежден в этом, хотя до конца и не осознавал почему. А теперь ему нужно было понять, что произошло, почему Джейн не пришла на встречу. Он хотел узнать причину ее отказа, чего бы это ни стоило.
Каждую ночь и каждое утро он приезжал в больницу, надеясь отыскать возлюбленную, хоть мельком увидеть Джейн, когда та спешит на дежурство или возвращается с работы. Но Мэтью не замечал никого, кто хотя бы отдаленно напоминал объект его воздыханий. А он обязательно узнал бы ее фигуру, угадал знакомые очертания даже под плащом. Да что там говорить: Мэтью угадал бы Джейн по одному только ангельскому голосу, по этим нежным ноткам, способным успокоить, утешить в одно мгновение! Но он не встречал никого, кто походил на Джейн. Письма, которые граф отправлял в больницу, возвращались к нему нераспечатанными. Уоллингфорд даже лично побывал в больнице, где долго выспрашивал о возлюбленной. Но старшая медсестра отделения категорически отрицала, что знает некую Джейн.
Она явно скрывалась от Мэтью, но почему?
Отойдя от железного ограждения, граф моргнул, пытаясь смахнуть с ресниц капли дождя. Не обращая внимания на яркие вспышки молний и раскаты грома, он растерянно шагнул назад, не в силах отвести взгляд от ворот больницы.
Будь проклята эта Джейн, не пожелавшая встретиться, обманувшая его ожидания! И будь проклят он сам — за то, что стал таким сентиментальным дураком! Каким же простофилей нужно быть, чтобы приезжать сюда каждый день, надеясь и молясь, чтобы наконец–то найти ее!
О господи, как же это унизительно и достойно презрения — его рабская зависимость от Джейн! Как могла женщина, о которой он ровным счетом ничего не знал, вдруг стать жизненно важной составляющей его счастья? Прежде он никогда не связывал с женщинами свое понятие счастья, почему же позволил это теперь?
Горькая правда была очевидна, и Мэтью заставил себя признать собственную ошибку. Он допустил серьезную оплошность, когда поверил, что Джейн отличается от остальных женщин, с которыми он имел дело в прошлом.
Черт побери, она заставила его надеяться, чувствовать себя пробудившимся к жизни, томиться от страсти! Хорошо, что все уже позади. К дьяволу ее! К дьяволу себя самого, сумевшего поверить в доброту и великодушие женщины!
Уоллингфорд распахнул дверь кареты, и кучер склонился к нему с высоты козел:
— Домой, ваша светлость?
— Нет! — гневно прорычал граф. — К мадам Рекамье.
— В бордель? — мрачно переспросил кучер.
— А у вас какие–то возражения на сей счет, Тернер? — резко бросил Уоллингфорд.
— Но я не думал…
— Вы правы, черт возьми, когда говорите, что не думали! Впредь потрудитесь держать свое мнение и свои мысли при себе. Я плачу вам за управление экипажем, а не за разговоры. И если вы не будете выполнять свои прямые обязанности, я найму другого кучера, который сможет делать свою работу.
Лицо молодого слуги стало пунцовым.
— Прошу прощения, ваша светлость.
— Так–то лучше. И запомните хорошенько, если дорожите своей работой: последнее, что я хочу слушать, черт побери, — это нравоучения от нанятых служащих об аморальности моего поведения. Когда мне понадобится проповедь, я отправлюсь в церковь или, что еще лучше, нанесу визит своему отцу.
С шумом захлопнув дверцу кареты, Мэтью уселся, вытянул ноги и принялся задумчиво наблюдать, как струйки дождевой воды стекают с блестящей кожи его ботинок. В каком же мрачном настроении пребывал сейчас граф! Им владел гнев огромной, колоссальной силы.
Перед мысленным взором то и дело вспыхивал образ Джейн. Граф настойчиво гнал его от себя, стараясь забыть и то волнительное чувство, которое охватывало, стоило коснуться губ любимой. Вспоминая о тех страстных, особенных мгновениях, Уоллингфорд начинал сгорать от вины за то, что приказал своему кучеру ехать в публичный дом.
И зачем он собрался в бордель? Сейчас Мэтью явно не был расположен к чувственным утехам. Его удручало не только дурное расположение духа, было в этом состоянии и нечто более тревожное — уколы совести, больно ранившие его.
К дьяволу эту Джейн! Уоллингфорд смачно сплюнул и воинственно скрестил руки на груди. Он ничего не должен медсестре, он даже не знает ее фамилии! К тому же он никогда не увидит ее вновь…
Нет, Мэтью ничего не должен Джейн, он не обязан хранить ей верность. Эта женщина разбила графу сердце, разбила единственную надежду, которая еще теплилась в его сердце. Черт возьми, как же он ненавидит всю эту сентиментальную чепуху! Чем быстрее Уоллингфорд вернется к тому легкомысленному и развратному кутиле, которым он, по сути, и являлся, тем лучше.
— Мадам Рекамье, — возвестил Тернер, останавливая карету перед старинным особняком в георгианском стиле в самом сердце Тревор–сквер.
Выглянув из кареты, Мэтью увидел зеленую дверь и треугольный каменный фронтон, придававший фасаду классический, изящный вид. Снаружи здание выглядело незыблемым оплотом благонравия. Внутри же располагался печально известный публичный дом — место, в котором всегда были готовы потворствовать всевозможным развратным прихотям.
— Когда мне следует вернуться за вами, милорд? Или, возможно, мне стоит подождать вас здесь? — спросил все еще встревоженный взбучкой от хозяина кучер, когда Мэтью вышел из кареты, хлопнув дверцей.
— Я дам вам знать, Тернер. В любом случае не думаю, что это будет скоро.
— Сегодня, милорд?
— Вряд ли.
— Завтра? — произнес Тернер треснувшим от волнения голосом.
— Возможно.
— Через два дня, милорд? — со страхом спросил кучер.
— Это уж как минимум, — проворчал граф и, поправив камзол, зашагал к дому.
— Ах, лорд Уоллингфорд, — улыбнулась мадам Рекамье, придерживая широко распахнутую дверь и приглашая графа войти. — Бонжур, милорд. Давненько вас не было.
— Добрый день, мадам.
— Сегодня вы пожаловали непривычно рано, милорд.
— Давайте перейдем к делу. Мне нужна хорошо обставленная комната, которую я собираюсь занимать некоторое время. Еще мне потребуются женщины. Умелые женщины.
— О, мои девочки лучшие, месье! Кому это знать, как не вам!
— Именно поэтому я оказался на вашем пороге в этот неприлично ранний час. Итак, с вашего позволения, мне бы хотелось блондинку и привлекательную брюнетку.
— Одно мгновение, милорд. Я пришлю к вам Хлою и Фиби. Я лично обучила их всем премудростям. Вы найдете их очень… услужливыми. Они обе весьма искусны в нашем экзотическом мастерстве.
— Очень хорошо, — пробормотал Мэтью, решительно хлопая перчатками по своему бедру. — Это как раз то, что я ищу.
Черт побери, Мэтью оставалось только надеяться, что у одной из этих жриц любви будут зеленые глаза. Это сделало бы его фантазию более реальной.
— Пройдемте, милорд, — пригласила мадам Рекамье, и ее пышный кринолин со свистом пронесся по мраморному полу холла.
Впервые в жизни Уоллингфорд сомневался, что сможет осилить задачу, которую сам перед собой и поставил. Он чувствовал себя нелепо оцепенелым, ни на что не способным. Даже самый слабый гул предвкушения не пульсировал в его венах, а фаллос был непривычно, унизительно мягким.
— Можно пригласить даже трех женщин, мадам, — сказал Мэтью, поднимаясь по лестнице за хозяйкой борделя. — И чтобы одна была с зелеными глазами. Светло–зелеными, — уточнил он и потребовал: — Да, еще бутылку абсента!
Раз уж Уоллингфорд решил позабавиться подобным способом, ему просто необходимо было напиться до беспамятства. Сейчас графу было неловко воплощать свои безумные фантазии. Но, вкусив «зеленой феи», он мог забыть о недавнем прошлом, вынести прикосновения незнакомых женщин, чувствовать их аромат на своем теле — мог воплотить то, что задумал. «Зеленая фея» позволила бы ему переспать с этими жрицами любви, притворившись, будто они — это Джейн. Боже праведный, какая же это была сентиментальная, жалкая, глупая идея!