Разорительные вечера в кафе «Адрия» меня радовали больше, чем Фолькера. Он-то уже пресытился темами тамошних бесед и трюками художников, желающих представить себя в самом выгодном свете.

Над его постелью, как правило, висела не какая-нибудь модерновая вещь, а написанная маслом миниатюра, изображающая опушку леса.

Я втащил в комнату ведро с побелкой. Он сидел на чемоданчике с инструментами:

— Нам еще нужны дюбели.

— Сейчас сбегаю.

Мы вдвоем ремонтировали мою студенческую берлогу. Я был в восторге от того, что у меня появился друг, который может закатать рукава клетчатой рубашки и соорудить стенку из книжных полок. Пока он работал с дрелью, его кудри подрагивали, в уголке рта торчала сигарета. Кофе и колбаски, как я считал, с точки зрения стилистики были самым подходящим перекусом для нас, двух ремонтных рабочих. Фолькер вытребовал для меня из фондов галереи стеклянный шкаф, к стеклам которого, имевшим острые края, мы прикасались не иначе, как надев перчатки. На самый верх прозрачной емкой конструкции я водрузил бюст Мольера, приобретенный за триста франков в парижской сувенирной лавке. Мольер, казалось, парил в пространстве комнаты. Несмотря на его красивое лицо и на волнистый парик, меня несколько огорчало, что этот комедиант короля-солнца снискал куда большую известность, нежели сочинители трагедий Корнель и Расин, всю жизнь служившие возвышенному и благородной печали. Но что поделаешь — сын обойщика Мольер одержал над ними победу. Благодаря своим легким, запоминающимся стихам и мещанину во дворянстве, мсье Журдену, который хотел бы одеваться с особым шиком, но носит костюм с тюльпанами, «пущенными головками вниз», потому что портной допустил ошибку:

— Так будут носить в следующем году, мсье!

— Что ж, тогда я перейму эту моду прямо сейчас».

В соседнем доме открылась первая в Германии книжная лавка для гомосексуалов, «Содом». Как ни странно, в ней выступали с чтениями — среди прочих — Луиза Ринзер и Бодо Кирххоф. [156]

Только что покрашенные стены быстро подсыхали в весеннем воздухе. Фолькер прибивал к плинтусу радиопровод. Прежде многие гости по ночам спотыкались о кабель. Этот человек внес в мою жизнь порядок. Я старался, как мог, его отблагодарить: своим присутствием рядом, вопросами, ответами, убедительными аргументами в споре, всегдашней готовностью оказать поддержку — нашим с ним вместе-бытием.

— Не знаешь, где рулетка?

— В кармане твоих брюк.

У себя дома Фолькер жил в основном около пишущей машинки. Предпочитал носить джемперы ярких цветов. Не из-за моей ли страсти к писательству ожила и его писательская страсть? Работа с художниками и скульпторами его уже не удовлетворяла. Он завязал знакомства с кинорежиссерами. После завершения рабочего дня садился (с кучей исписанных каталожных карточек и коричневым чайником) к пишущей машинке. Когда прерывал работу, чтобы подумать, видел перед собой панораму города, купол Дворца юстиции.

Он печатал. Я, сидя на подоконнике, читал Пруста. Йенс же тем временем у себя в комнате изучал магические свойства розового кварца. Все сценарии Фолькера несут на себе совершенно особый отпечаток. Камелот и легендарный двор короля Артура оживают в них, но сложным образом преломленные.

Место действия: крошечный городок, две церквушки, Средняя Европа. Вокруг — плоская равнина, поля, плантации фруктовых деревьев. Ручей, лужи, пруды, леса. Вдающаяся в эту местность, странного вида отвесная скала, будто искусственно возведенная.

Город пребывает в упадке. Дома разваливаются, сгорают от пожаров; земля, фруктовые плантации, поля тоже периодически выгорают. Сверху кружат разведывательные самолеты. Допросы осуществляются под открытым небом, ибо неповрежденных общественных зданий не осталось.

Различные факторы, обусловливающие упадок города, действуют параллельно: последствия того, что здесь когда-то находилось хранилище ядовитых веществ; радиоактивное заражение, акции террористов, землетрясение; война между двумя богатыми семействами; санирование городской территории посредством нелегального сноса старых зданий и запланированного возведения новых.

Главный персонаж:

Камелот, восьмилетний сын когда-то богатых родителей (потом ему исполнится тринадцать). Камелот воспринимает события со своей точки зрения. Солдаты для него — средневековые воины. Камелот влюблен в служанку своих родителей. Он мнит себя собственником ее красоты. Ее подозревают в том, что она террористка. Когда девушку допрашивают, мальчик не слышит вопросов, а только ее ответы, которые он истолковывает как обращенное к нему тайное послание…

Море желтых цветов наплывает на лицо Камелота. Колосья колышутся у самой его груди. Движения его робки, он не отваживается ступить дальше ни на шаг; он пугается собственной тени, змеящейся перед ним, поднимает глаза и видит в белых облаках нечеловечески огромную фигуру служанки. Когда он хочет присмотреться к ней повнимательнее, она исчезает.

Он пытается удержать ее, но хватается за пустоту, теряет равновесие, падает, закрывает глаза… Над ним кружат самолеты.

Эти сценарии пугали меня. Я не мог понять, какие источники питают темную поэзию Фолькера. Как нечто само собой разумеющееся, возникают в фильме о Камелоте горящие женщины; угрожающие голоса, которые выходят из дерева; небо, похожее на пустой экран монитора. Вдали группа музыкантов играет монотонную мелодию в стиле New Wave и так же монотонно под нее танцует.

Действию в обычном понимании, победе сильнейшего Фолькер, что очевидно, значения не придавал. Да, но какую роль играли для него впечатления, связанные с войной, с изгнанием из парадиза его дюссельдорфского детства? Я замечал со страхом, как много места отводит он тому, что мне представляется сопряженным с бездной: Сталактитовая пещера. Туда приносят водителя потерпевшей аварию машины. Он сильно искалечен. Его пожилая жена похожа на карлицу. Она упорно держится за прежнюю жизнь, которую муж, калека без рук и ног, уже не сможет ей обеспечить. Она, заспиртовав его руки и ноги, хочет их ему показать. Он отказывается: они ведь больше ему не принадлежат. Лучше, мол, пусть она повесит качели и будет раскачиваться над ним — если, конечно, ей это в удовольствие. Однако жена настаивает на своем и вспоминает прошлое.

Не без тяжести на душе уговаривал я Фолькера продолжить эту работу. Чтобы получить обычную в таких случаях субсидию от Фонда поощрения кинематографии, он составил на шестнадцати страницах смету с учетом выплат актерам, бутафорам, кинооператорам:

В «Камелоте» ставка делалась на беспощадное проникновение в человеческую психику, на магические образы, на тишину — тогда как общей тенденцией кинематографии давно стало стремление к светлой тональности, к юмору, к быстрому развитию действия, к пониманию жизни как комедии, к провоцированию смеха.

Редко когда наши с Фолькером встречи обходились без показа друг другу новых рукописей. Три месяца, ночь за ночью, сидели мы над четырехсотстраничным романом «В Египпет», прежде чем я решился опубликовать эту свою первую книгу. Но вопрос о реально возможном (не форсированном) сроке публикации был для нас далеко не главным.

Погода ставит нам мат. Так звучала первая фраза (затакт ко всему произведению). Мы перепробовали пятнадцать ее вариантов. Поиск сопровождался смехом, протестами, бормотанием. В пепельнице скапливались окурки.

Фраза — в моем понимании — обобщала будто бы присущие немцам качества: глубину душевных переживаний, вечно затуманенный взгляд, суховатый поздний романтизм, склонность впадать в отчаянье (нередко, похоже, наигранное), когда поводов для отчаянья вообще нет. Мне часто мерещилась в этом мафиозная договоренность: изображать безутешность.