– Мне этот Зипински никогда не нравился. Он был каким-то… неприятным.

– А как вообще у вас дела, Лидия? – спросил я, обратив внимание на ее холодное мистер Койлвместо прежнего Рубин.

– Три дня назад я написала заявление на имя мистера Хамерле, а на столе мистера Койла оставила письмо с одной' лишь фразой: Иди ты к черту.

Я улыбнулся, подумав, что, если мистер Койл когда-нибудь и увидит это, он будет долго удивляться.

– Вы молодец, миссис Барстоу.

Лидия осторожно улыбнулась, продемонстрировав взглядом решимость начать новую жизнь.

– Я тоже так думаю. Пора искать другое место.

Охранник в фойе здания оказался помешанным на знаменитостях и попросил у Денбери автограф. Она задержалась немного поболтать с ним, устроив небольшую пиар-акцию, а мы с Гарри вышли на улицу.

– Мисс Лидия подтверждает, что Койл прекрасно знал Борга, – сказал он. – Перефразируя Уолта Келли, [51]«и встретили мы аутентификаторов, и это были мы сами».

– Что еще за Уолт Келли? – спросил я.

Гарри сочувственно вздохнул и посмотрел на свои часы.

– Похоже, теперь ждем до утра, а там послушаем, что нам скажет Уолкотт. Что собираешься делать, Карсон?

– Поехать домой и выспаться, Гарри. Устал. – Я направился к своей машине.

– Карсон?

Я обернулся. Гарри подошел ко мне.

– А не хочешь пропустить бокальчик холодненького?…

– Я, это… в общем…

Из дверей на стоянку вылетела Денбери, боясь что-то пропустить.

– Погодите, мальчики, – помахала она нам.

Гарри посмотрел на нее. Потом на меня.

– Что, значит, планы меняются?

– Надеюсь, – сказал я.

– Оно и к лучшему. Кстати, мне рекомендовали то же самое.

Было почти шесть вечера, когда мы с Даниэл Дезирэ Денбери свернули на мою короткую улицу из трех домов. Бловайны как раз выезжали. На даме было что-то очень яркое» и ее могучая грудь энергично тряслась в такт сияющему «хаммеру», который, урча, преодолевал неровности подъездной дорожки. Они сделали вид, что не заметили меня.

Не желая поддерживать тишину даже в свое отсутствие, Бловайны оставили телевизор включенным на полную мощность. В другом доме у новых жильцов все было по-прежнему Красная «тойота» стояла на том же месте. Мы сделали себе напитки и вышли на террасу, где легкий бриз прощался с уходящим днем. Некоторое время мы говорили о Зипински: Денбери печалило то, что он вел такую ограниченную, эгоцентричную жизнь.

– Для него не существовало ничего, кроме вещей, которые он мог купить, и людей; которых он мог обвести вокруг пальца в прямом и в переносном смысле.

– Так он и жил: из тюрьмы ~ к проповеднику, из зала суда – в зал заседаний совета директоров.

– Я не знаю, Карсон, веришь ли ты мне или нет, но иногда я очень благодарна Всевышнему, что не такая… не такая, как Борг. И, вероятно, не такая, как… эти люди, которых ты преследуешь. Я не могу представить себе пустоту их жизни. Возможно, произносить такие вещи ужасно, но как ты думаешь, может быть такое, что некоторые люди рождаются без души?

Я собрался было ответить, но остановил себя. Я устал думать и умничать, сейчас мне физически хотелось раствориться в чем-то простом и безыскусном. Я поднялся и протянул ей руку.

– Давай зайдем в дом. Хочу, чтобы ты еще поучила меня танцевать.

Глава 45

Утро выдалось ясным и светлым, янтарные лучи солнца, робко проникая сквозь занавески, вселяли надежду на удачный день. Я сварил кофе, и мы выпили его на террасе еще до половины седьмого. Я принял душ. Когда я оделся и пришел на кухню, то увидел там Денбери, внимательно рассматривавшую коричневую коробку на моем столе.

– Карсон, это?…

– Да, – сказал я. – Это последняя маска Трея Фориера.

Она на мгновение задумалась.

– Можно посмотреть?

Я вынул маску и протянул ее Денбери. Солнечный свет отразился бликами на стеклянных зубах и черной лакированной поверхности. Обведенные белым глазницы выглядели угрожающе. Она нерешительно взяла ее в руки и держала на расстоянии, словно чувствуя ее мрачную силу.

– Видимо, она хорошо бы смотрелась в твоем телеочерке о серийных убийцах и грязных коллекционерах. Финальный кадр.

Она вздрогнула и протянула ее мне назад.

– К чертям этот очерк. Уничтожь эту проклятую штуку, сожги ее.

Я отложил маску в сторону и обнял Денбери, прислушиваясь к тихому плеску прибоя. Я подумал о том, что погибнуть в огне – не самый удачный конец для этой маски, поскольку она сама родилась в адском пламени человеческого порока, и дым от нее способен отравить воздух вокруг.

– Рожденная в огне умрет в море, – решил я, глядя на невысокое утреннее солнце над горизонтом. – А разве восход солнца не традиционное время проведения казней?

Я бросил последний взгляд на это жуткое творение, задаваясь вопросом: что за ужасы роились в сознании Фориера, пока он делал эту маску? Быть может, создавая ее слой за слоем, он следовал какому-то готовому образу и знал, чем завершится его работа? Или же он импровизировал, не имея определенной картинки в своем больном воображении?

Я сунул маску в затягивающийся шнурком мешок и скат: зал Денбери, что скоро вернусь. За углом дома я поднял на плечо свою байдарку и пошел к воде. Утро было тихим, безветренным, а поверхность залива – прозрачной и спокойной. Я собирался затопить маску на глубине за песчаными отмелями. Земля не смогла уничтожить ее уродство и силу; возможно, это удастся сделать воде.

Я привязал мешок к лодке и под плеск рассекаемой веслами водной глади проплыл в открытое море с четверть мили. Отцепив мешок, только теперь я сообразил, какой ой легкий и какой я идиот.

Я не взял ничего, что могло бы помочь ему уйти на дно. Папье-маше прибьет к берегу, как медузу. Вздыхая по поводу собственной глупости, я отвязал небольшой байдарочный якорь в форме гриба, вынул маску из мешка и положил туда якорь. Старый мучной клейстер, растворяясь в воде, привел в действие процесс разрушения: полоски бумаги и ткани на внутренней стороне маски стали отслаиваться, и она словно начала умирать. Я быстро сунул ее обратно, мысленно досчитал до трех – un, deux, trios– и выбросил все это за борт.

Мешок тут же пошел ко дну, и море поглотило последнее творение Трея Фориера.

Завершив это дело, я почувствовал неожиданное облегчение, плечи мои расслабились, спина распрямилась. Я не выходил в море с-тех пор, как было обнаружено тело Мари Гилбо. Сейчас я вновь испытал приятное чувство своей оторванности от земли и свободы плыть куда хочу. Я развернулся спиной к берегу и подналег на весла. В тридцати метрах впереди меня из воды выпрыгнула пара дельфинов – черных, скользких и блестящих. Я погнался за ними и, войдя в ритм, ощутил, как ровно и наполнено бьется мое сердце. Я словно проснулся от тяжелого дурного кошмара.

Я гнался за дельфинами уже две или три минуты, все глубже погружая весла и рыча от напряжения. Мышцы гудели, пот заливал лицо, ноя продолжал грести. Дельфины выпрыгнули снова, на этот раз гораздо дальше, и я сдался. Бросив весла внутрь, я почти упал на них, пытаясь восстановить дыхание. Потом я зачерпнул ладонями морскую воду и плеснул себе на лицо и грудь.

Глубоко вздохнув, я направил байдарку к берегу.

Сначала это показалось мне рябью на воде, возможно, оптическим эффектом или заблудившимся островком морских водорослей, причудливо освещенным косыми лучами восходящего солнца. Подплыв поближе, я увидел болтающиеся на поверхности разноцветные лоскутки и полоски. Я протянул руку и подхватил кусок раскрашенной ткани, с которого скатывались в воду белые капли мучного клейстера.

Сердце мое заколотилось. Я прыгнул за борт и, работая ногами, устремился ко дну сквозь всплывающие мне навстречу, похожие на стаю рыб, лоскутки материи. Маска безмятежно лежала на дне, и из ее раскрытого рта поднимались кверху цветные струи. Я схватил мешок, крепко прижал его к себе и ринулся вверх. Десятикилограммовый якорь, казалось, весил теперь все пятьдесят. Когда я вынырнул, легкие мои радостно взвизгнули; я бросил мешок в лодку, взялся за весла и поплыл с намерением отловить каждую полоску, какую только удастся найти.