Работы я найти не смог, во всяком случае такой, которая заслуживала бы этого названия. Мой невысокий рост лишал меня многих возможностей, например подвизаться грузчиком или носильщиком. И наконец, я пал так низко, что взялся за самую грязную работу, которую не хотел выполнять ни один римлянин, однако единственную, на которой я по сравнению с крупными отцами семейств имел преимущество: я стал трубочистом.

Тем самым я стал исключением: трубочистами и кровельщиками работали обычно люди из альпийских долин, с берегов озера Комо и Лаго-Маджоре, из долины Камоника, Брембана, а также из Пьемонта – то есть из очень бедных регионов, где голод вынуждал семьи к тому, чтобы заставлять заниматься чисткой труб своих шести– и семилетних детей: они без угрозы для жизни могли пролезть даже в самые узкие дымоходы.

Одаренный детским ростом, но обладающий при этом силой взрослого человека, я мог как никто другой выполнять работу по всем правилам искусства: я проворно протискивался в самые узкие шахты и ловко вскарабкивался по покрытым сажей дымоходам, да и скоблил я лучше любого ребенка, очищая черные стены вытяжного колпака и дымовой трубы. Кроме того, мой небольшой вес предохранял черепицу от повреждений, когда я взбирался на крышу, чтобы прочистить или отремонтировать трубу, в то же время я меньше опасался упасть и разбиться, как это, к сожалению, слишком часто случалось с юными чистильщиками каминов.

И потом, будучи местным трубочистом, я мог работать круглый год, тогда как мои коллеги со склонов Альп возвращались в Рим только в начале ноября.

Честно говоря, я тоже был вынужден брать с собой своего бойкого сынишку, однако я никогда не заставлял его взбираться на трубу; я довольствовался тем, чтобы использовать его в качестве подмастерья и помощника, поскольку это такая работа, которую выполнять должны как минимум двое.

Чтобы заверить клиентов в своей ловкости, я хвастался тем, что долгое время учился в Абруццо (ибо там, как и в Альпах, существует старинная традиция искусства чистки дымоходов). На самом же деле опытом я толком не обладал. Азы этого искусства я постиг когда-то на вилле Спада, когда меня просили подняться по дымоходу, чтобы устранить неожиданную поломку или починить крышу.

Так, ночь за ночью я грузил на тележку свои инструменты – скребок, шпатель, длинный канат с небольшим ершом и тяжелым шариком на конце, ершик, шарик, веревку, фонарик и гирьки – и отправлялся в путь, впрочем, только после того, как меня печально обнимала моя супруга. Клоридия ненавидела мое полное опасностей занятие, проводила бессонные ночи в молитвах о том, чтобы со мной ничего не случилось.

Плотно укутавшись в короткое черное пальто, я с первыми лучами солнца попадал в самые отдаленные кварталы города или даже окрестные деревеньки. Здесь с криком «Трубочист! Трубочи-и-и-ист!» я предлагал свои услуги.

Нередко ответом мне было злобное ворчание или даже грозные жесты, которые должны были отвратить несчастье: трубочист приходит зимой, с ним начинается плохая погода, поэтому считается, что он приносит несчастье. Но если нам все же открывали дверь, мой малыш, если нам везло, частенько получал от сердобольной хозяйки чашку горячего бульона и хлеб.

Черное пальто (кнопки на нем находились под левой рукой, чтобы не цепляться ими за камин), застегнутое аж до самой шеи, рукава стянуты на запястьях лентами, чтобы туда не попадала сажа, брюки из гладкого, простого бархата, на которых не оседала грязь, с заплатами для укрепления на коленях, локтях и седалище – тех местах, которыми мы пользовались чаще всего, когда пробирались в узкие шахты, – такова была моя униформа. Поскольку она сидела ва мне плотно и была совершенно черной, я казался почти таким же маленьким и худощавым, как мой мальчик, и многие принимали меня за его старшего на несколько лет брата.

Когда я пробирался по дымоходу вверх, то опускал голову в тесно прилегающий к шее полотняный мешок, чтобы хоть немного защититься от вдыхания копоти. Закутавшись так, я рисковал умереть от того, что веревка затянется. Я был абсолютно слеп, но в трубе наверх смотреть не нужно: продвигаешься вперед на ощупь, с помощью рук и плеч – так и работаешь.

Малыш оставался внизу и каждый раз дрожал от страха, что со мной может что-то случиться и я оставлю его совсем одного, далеко от любимой мамы и сестер.

Конечно, я был босиком, когда поднимался через камин на крышу, чтобы лучше упираться и отталкиваться. Проблема заключалась в том, что в результате мои ноги покрывались кровоподтеками и ранами, и всю зиму, то есть тогда, когда работы было больше всего, я мог двигаться очень неуверенно, всегда хромая.

Работа на крышах была очень опасной, и все-таки это была мелочь для того, кто, как я когда-то, поднимался в купол собора Святого Петра.

Но самой мучительной главой нашей бедности была даже не моя жалкая работа, а судьба обеих наших девочек. Мои дочери были, к сожалению, все еще незамужними девушками, и приходилось опасаться, что это надолго. Благодарение Господу Богу за то, что Он одарил их железным здоровьем: несмотря на лишения, они остались красивыми, розовощекими и свежими («Исключительно заслуга трехлетнего кормления материнским молоком!» – всегда гордо заявляла Клоридия). Их волосы были такими роскошными и блестящими, что каждую субботу они получали на рынке пару геллеров за волосинки, оставшиеся на гребешке во время утреннего туалета. Их здоровье было воистину чудом, потому что вокруг нас мороз и голод собрали множество жертв.

У моих двух дочерей, милых, здоровых, красивых и добродетельных, был только один недостаток: у них не было ни геллера на приданое. Уже не раз приходили к нам монахини из монастыря Санта-Катерина Софра Минерва: каждый год они давали приличную сумму семьям бедных девушек, которые должны были дать обет. Они пытались уговорить меня, чтобы я отдал своих дочерей в монастырь за какую-то кучку денег. Крепкое сложение и здоровье обеих девушек вызывало зависть у сестер, ведь им нужны были сильные сестры низкого происхождения для выполнения в монастырях той работы, за которую не хотели браться девушки из благородных семей. Но даже в самые горькие минуты я всегда вежливо отказывал просительницам (менее приветливой была Клоридия, кричавшая на монахинь, яростно сотрясая грудью: «Неужели я кормила их грудью по три года ради того, чтобы они окончили свои дни вот так?»), да и девочки моя не выказывали ни малейшей склонности к пострижению.

Вместо этого они обе, поскольку благодаря своему опыту помощниц акушерки смогли узреть радость материнства, страстно желали как можно скорее найти себе мужей.

Холода, а вместе с ними и голод закончились, но горести просто не желали оставлять нас. Спустя два года мои дочери все еще ждали.

Меня охватывала ярость, когда я видел, как точеное личико старшей внезапно принимало отсутствующий и печальный вид, хотя она ничего не говорила (ей было уже двадцать пять!). Однако гнев мой был направлен не на слепую и безжалостную судьбу. Я слишком хорошо знал, кто виноват в нашем несчастье: не холод и не голод, поразивший всю Европу. О нет. То был аббат Мелани.

Хитрый интриган, ловкий шпион, человек, совершивший сотни обманов; знаменосец лжи, пророк подлости, оракул обмана и подлога: все это и многое другое сочетал в себе аббат Мелани, известный певец давно прошедших времен, но в первую очередь – шпион.

Одиннадцать лет назад он подло воспользовался мной и даже поставил на карту мою жизнь, и все за обещание обеспечить приданое моим дочерям.

– Не только деньги: дома. Собственность. Земельные участки. Я дам твоим дочерям приданое. И когда я говорю это, я не преувеличиваю, – так он опутывал меня сетями. Эти слова неизгладимо отпечатались в моей памяти, словно на обнаженной плоти.

Он говорил мне, что владеет несколькими поместьями в Тосканском герцогстве: все исключительно ценные имения с отличными доходами, пояснял он, и даже написал письменное обязательство, в котором обещал собрать для моих дочерей приданое – либо из «более чем приличных имений», либо из доходов с них – и которое было составлено в присутствии нотариуса города Рима. Но он никогда не водил меня к этому нотариусу.