Однако Толкин так и не довел эту историю до конца. Едва намеченная, «Забытая Дорога» — это не более чем серия противопоставлений плюс допущение, будто в события прошлого можно проникнуть с помощью снов и особых «лингвистических» видений. По сути дела, изрядная часть «Забытой Дороги» — подробный рассказ о том, как некто Альбуэн (современный англичанин, сын), который позже станет профессором, обнаруживает, что к нему — извне, а не из подсознания — приходят обрывки фраз на неизвестных языках, в том числе на «эльфийской латыни» — Квэнии, а также на древнеанглийском и древнегерманском (этот реконструированный язык считается общим предком древнеанглийского, готского и лангобардского языков). Эта линия скоро себя исчерпала: в 1937 году Толкин послал фрагмент лишенной какого бы то ни было сюжета «Забытой Дороги» издателю Стэнли Анвину (это было вскоре после успеха «Хоббита»). Анвин рукопись отверг (ничего в ней, конечно же, не поняв), и Толкин на целых восемь лет отвлекся от этого замысла. За это время он написал основной корпус «Властелина Колец». Однако, вернувшись к «Забытой Дороге» под видом «Записок клуба Любомудров» и не забыв извиниться предварительно перед Стэнли Анвином за то, что когда–то побеспокоил его этим текстом, он, вместо того чтобы заняться собственно сочинением истории,с достойным удивления упрямством предался, причем на широкую ногу, маниакальной (как кажется сегодня) игре с именами и пестованию навязчивых мыслей о телепатической передаче идей от отца к сыну.

Первая часть «Записок клуба Любомудров» начинается с отказа от литературного приема, использованного К. С Льюисом: последний, чтобы отправить своих персонажей на Марс или Венеру, вводил в действие обычную машинерию (то космический корабль, то приводимый в движение силой «эльдилов» [459]гроб и т. п.). Больше всех остальных героев «Записок» по этому поводу высказывается Рэймер — он считает, что «правильный» путь к другим мирам пролегает через сны и языки, которые снятся в снах. Но затем происходит странное переключение: один из самых скептически настроенных героев и самый упорный в своем скептицизме слушатель Рэймера, Лаудэм, прямо на встречах клуба начинает видеть видения и «говорить на языках» [460]. Одновременно он начинает записывать являющиеся ему обрывки текстов на неизвестных языках. Эти обрывки очень напоминают те, что снились Альбуэну из «Забытой Дороги». Студент Рашболд. тоже член клуба, в свою очередь начинает говорить «на языках», а четвертый член клуба, Вилфрид Тревин Джереми, каким–то образом присоединяется к Лаудэму прямо в одном из снов последнего, когда тому является видение англосаксонской Британии времен короля Альфреда. Во сне он носит имя Треовайн (еще одно имя, оканчивающееся на —вайн: на этот раз оно означает «друг обета»).

Все эти герои, которым предоставляется слово, являются, что достаточно очевидно, проекциями личности самого Толкина. Рэймер — профессор филологии, Лаудэм — преподаватель английского языка, имя Рашболд представляет собой английскую кальку фамилии Толкин (от немецкого toll–kühn — «безоглядно храбрый, лихой»); и, хотя Кристофер Толкин считает эту теорию «неправдоподобной» (376), есть догадка, что слово «рэймер» (гатег) позаимствовано из одного диалекта, где оно означает «мечтатель, бормотун», и, таким образом, соответствует достаточно часто повторяющемуся «автопортрету» Толкина как человека, который видит видения и сны, за что окружающие зовут его «лунатиком» (см. одноименное стихотворение 1934 г. и его переработанный вариант, с. 471–473, выше). Что же касается имен Альвин Арундэл Лаудэм и Вилфрид Тревин Джереми, то имена Альвин и Тревин укладываются в древнеанглийскую схему «х + «друт», с которой мы и начали этот экскурс. Арундэл — в принципе распространенное у англичан второе имя. Оно представляет собой модернизированную версию англосаксонского Эарендэл, или Эарендил (в толкиновской мифологии имя великого посредника между богами и Средьземельем). Эти две прозаические «фазы» убедительно демонстрируют нам, как именно проходил у Толкина творческий процесс и что Толкин думал об этом сам С уверенностью можно сказать, что он всерьез полагал, будто идеи ниспосылаются ему во снах и через скрытые резонансы в именах и языках. При этом он считал, что эти сны и идеи не являются порождением его собственного разума, но могут — как в конечном счете и имена, — нести в себе память о чем–то, что некогда существовало реально. Скептик, естественно, сказал бы, что это верование — очередная иллюзия, и убеждение, будто сны «являются извне», может исходить только «из головы», равно как и сами сны. В ответ на это (или, возможно, соглашаясь с этим) я могу только указать на замечания, сделанные мною выше, где я говорил о том, что изучение истории ранней литературы строгими филологическими методами может дезориентировать кого угодно, и, возможно, «наибольшему разрушению с течением времени подверглась именно способность самих филологов–языковедов понимать, где проходит граница между воображением и реальностью». Однажды безоговорочно поверив, что лингвистические соответствия обнажают некоторую скрытую реальность, легко сделать и следующий шаг, то есть предположить, что собственное чутье на эти соответствия тоже является проводником в реальность. Творчество Толкина, как уже много раз говорилось в этой книге, берет исток где–то посередине.

Но если игра со словами и именами и правда приоткрывает завесу над творческими методами Толкина, как нам понять, что именно он делал? Что означают все эти разнообразные отношения между персонажами и что толкало автора продолжать начатое? Был у него Великий Замысел или не было?

Контуры его главной темы просматриваются в двух (как минимум) фрагментах на древнеанглийском языке, которые Толкин без конца переписывал наново и которые включил как в «Забытую Дорогу», так и в «Записки клуба Любомудров» — под видом подлинным «посланий» из прошлого. Первый из этих отрывков действительно подлинный: он взят из реально существующего и дошедшего до наших дней древнеанглийского стихотворения «Морестранник». Правда, в обеих своих версиях Толкин его сократил. В «Забытой Дороге» эти строки приходят на ум древнеанглийскому попу по имени Эльфвин, когда тот пост перед заполнившими зал людьми:

(«Желание моего духа толкает меня в странствие через волны открытого моря, говоря мне, дабы там, за холмами воды и страной китов, искал я страну незнакомцев. Нет у меня настроения играть на арфе, не нужно мне колец в подарок, нет мне радости в женщинах, нет удовольствия в этом мире, нет дела до чего–либо иного, и только бегущие волны манят меня» (377) [461].)

Менее подходящего момента для этой песни Эльфвин выбрать не мог. Королевские чертоги, куда он приглашен петь, переполнены охотниками–данами и закаленными в сражениях воинами, и все они в один голос заявляют, что если уж Эльфвин считает, что лучше плавать по морю, нежели получить богатые подарки, то пусть катится на все четыре стороны. Наградой за песню становится обструкция, Эльфвин превращается в «бродягу», в «лунатика». Альвин Лаудэм из «Записок клуба Любомудров» представляет собой, по–видимому, новое воплощение Эльфвина. Однажды памятным ветреным вечером 1954 года он «ловит из воздуха» семь только что процитированных строчек, с той только разницей, что строчки Лаудэма: 1) приведены в древнемерсийской, а не в обычной древнезападносаксонской транскрипции и 2) вместо строчек третьей и четвертой вставлен и другие, а именно: