— Тебе говоришь — ты вроде как все понимаешь, а в туалет сходишь — и!.. — пояснил Анцифер. — Все туда!

На этот раз мать выкрутила ему ухо до цвета спелой малины. Птичик выдержал, не орал, а ссылался на отца, что то были его слова.

— И еще он говорил, что тебя под яблоню нужно закопать! Вкусные яблоки будут!

Матери вдруг вспомнился теплый и темный, как ад, Хабиб с его вскриками «ты мой богинь!», с опытными руками эротомана и упругим задом. Ей надоело крутить ушные раковины сына, она оттолкнула Птичика, отрешилась от всего, села в кресло и сидела в нем с потерянными глазами.

И Верке, и Птичику в такие минуты было очень жаль мать. Дети расходились по своим комнатам и тоже грустили. В сущности, они были еще совсем маленькими людьми.

— Так я возьму холодильник, мам? — хлюпал носом Птичик. — Возьму?

Зачем ему понадобилась такая махина, Анцифер сам еще не знал — видимо, ему просто нравилось, как холодильник производит из обыкновенной воды идеальной формы кубики льда. И в память об отце…

Достав из отцова холодильника все ненужное, все перегородки и поддоны для свежих овощей, Птичик получил огромный пустой ящик с охлаждением.

Прочитав в Интернете о холодном космосе, Птичик решился на эксперимент по привыканию к враждебной среде и повышению собственной морозоустойчивости.

Поздним вечером, когда мать и Верка уснули, прижавшись друг к другу спинами, Птичик оделся во все теплое и, выставив температуру на –10°, смелым первопроходцем вошел в экспериментальный отсек, захлопнув за собой дверь. Ранее он соорудил из проволоки поводок, прикрепив его к ручке с внешней стороны.

«Прежде чем войти, необходимо позаботиться о выходе!» Эту фразу отец когда-то произнес перед тем, как углубиться с детьми в лес для сбора грибов, и ничего в этом изречении философского не было…

Сидя в кромешной тьме, Птичик немного трусил, но постепенно привыкнув, принялся думать об отце. Скорее всего, это были не мысли, а обрывки воспоминаний о Несторе. Первое — отец держит его на руках, еще совсем крошечного, высунувшись из мансардного окна снятой на лето дачи, и говорит в самое ушко, щекотя усами: «Смотри, сын, какие просторы! Видишь поля, лес такой большой. Сколь мир огромен и прекрасен!»… Тогда Птичику все казалось большим, если приходилось задирать голову. Только под столом обеденным было все по росту…

Потом вспомнилась прошлогодняя поездка в Египет, куда отец взял видеокамеру для подводных съемок. Каждый день, встав в семь утра, они, двое мужчин, уходили в Красное море на заплыв и разглядывали диковинных рыб. А потом Птичик вдруг увидел трехметрового ската и задергал отца за большой палец ноги. Отец от неожиданности чуть было не хлебнул горькой воды, но собрался, включил камеру и целых полчаса, счастливые удачей, они сопровождали летящего над песочным дном ската…

На берегу оказалось, что отец, вместо того чтобы включить камеру, наоборот, выключил ее и сидел потом на лежаке с расстроенным видом, вздыхая и называя себя дураком… Вспомнив отцовское растерянное лицо, Птичик всплакнул. Выкатившиеся слезы тотчас превратились в кусочки льда…

— Ты не дурак, пап! — прошептал он. — Ты просто… Просто у тебя не получилось…

Перед тем как заснуть, Птичик вспомнил, как пахнут руки отца. Заставь его рассказать, как же пахнут руки отца, он бы не смог. Но ему так не хватало того, о чем невозможно рассказать…

Ему снилась Джоан, девочка из Египта, которую он решил считать своей на время поездки. Эта двенадцатилетняя англичанка с уже округлыми формами, слегка подкрашивающая карие глазки, казалась по сравнению с худым, нескладным Птичиком взрослой девицей — на целую голову выше. Впрочем, за всю неделю она даже ни разу не взглянула на Анцифера. Как только тот не выделывался! И по сто раз на день прыгал с пристани в морскую волну, напиваясь ею до тошноты, и выступал на детских вечерах, исполняя песни под караоке, и шнырял прямо у нее под носом так, что однажды Джоан чуть было не врезалась в его костлявую спину. Все без толку! А потом к Джоан приехал Джон… Так и улетел Анцифер в Москву, не познакомившись.

Птичик еще не знал, что фантазии о любви куда прекраснее, нежели сама любовь, — во всяком случае, так у большинства людей.

Он спал в своем холодильнике почти безмятежным сном. Все, что ему снилось, он позабудет утром, которое ворвется к нему с истошным визгом Верки. Она открыла дверь рефрижератора и вопит что есть мочи:

— Фирка умер!!! Мама!!! Замерз!!!

Мать влетела в комнату сына пушечным ядром, задела задом дверной косяк, чуть его не обрушив.

В этот момент Птичик проснулся. Он открыл глаза, похлопав длинными заиндевевшими ресницами, почавкал посиневшими губами и поздоровался:

— Гутен морген!

Его выволокли из холодильника, насильно раздели догола и принялись растирать одеколоном, так как водка в доме отсутствовала.

Он ненавидел их обеих, так как забыл сны. Он помнил лишь, что снилось что-то приятное, вероятно, отец, а эти!.. Эти суки!!!

— Отстаньте от меня! — орал Птичик и лягал голой пяткой Верку прямо в живот. — Отстаньте!

— Мама-а! — визжала Верка. — Он чуть меня не убил!..

Мать была невероятно сильной женщиной. В ее крови гуляло много тестостерона. С шести лет отбивая в моисеевском Ансамбле народного танца дроби и дробушки, она запросто справилась с Птичиком, скрутив сына и запрятав его под два пуховых одеяла. Затем в Анцифера был влит литровый термос чая с малиной.

— Ну дуры! — бесновался Птичик. — Я же здоров! Ничего не болит! А они меня в койку!!!

— Ах, здоров?!

Мать выудила из платяного шкафа свой кожаный, под джинсы, ремень с массивной пряжкой и, намотав его по-матросски на руку, приблизилась к кровати Птичика.

От ужаса он заорал так, что в потолок застучали.

— У меня есть права!!! Каждый ребенок имеет право, чтобы его не били! Так папа говорил! Па-а-апа!!!

Его никто не слушал.

Верка поудобнее уселась в кресло, наклонившись вперед, чтобы лучше видеть экзекуцию, а мать тем временем стягивала с Птичика трусы. Он сопротивлялся как мог, но мужицкая сила матери взяла верх над его костлявой худобой, и ремень с оттяжкой пропечатался на крохотной заднице.

Птичик онемел от боли. Его тело извивалось, а голос умер, лишь рот открывался по-рыбьи.

Здесь Верка, почуяв неладное, сползла с кресла и подошла ближе.

Рука матери, словно рука кузнеца, сжимающего молот, взметнулась над червячьим телом сына и опустилась. Раздался звук встречи металла с плотью, Птичик застучал ногами по кровати, будто поплыл, и от всего этого шоу Верка закричала, бросаясь на мать:

— Ты его убьешь!!! Идиотка!!! — Она повисла на материнской руке, занесенной для третьего удара. — Не смей!!! А-а-а!!!

В третий раз мать не ударила.

Она ушла к себе в комнату и опять вспомнила Хабиба с его волшебным «ты мой богинь!». Внизу живота загорелось…

Верка плакала, глядя на продолжающего извиваться Птичика.

Она неуклюже, по-детски гладила его, спрашивая: «Больно?»

А он, когда боль отошла, насладившись ее отступлением и блаженством после муки, сел в кровати, поглядел вокруг, затем на сестру — и что было сил врезал ей под глаз.

— Сука!

— Ах ты!!!

Верка в обиду себя никогда не давала. Крупная, в мать, она набросилась на Птичика и заключила его шею в «смертельный захват». Ее бицепсы напряглись. В свою очередь, и Анцифер поймал на «стальной зажим» горло сестры.

Хрипя и обливаясь потом, они душили друг друга. Никто не хотел сдаваться, жали и душили вовсю, озверев до предела, до мраморных лиц, без воя, но с зубовным скрежетом. Полчаса молчаливого сражения… Никто не сдался, никто не попросил пощады и не заскулил. Просто силы вытекли из детских мышц до последней капли. Обессиленные, они лежали, обняв друг друга ненужными «смертельными захватами», вдыхая разгоряченный родной запах, да так и заснули в «стальном зажиме».

Из-за утренних перипетий дети в школу не пошли и, проснувшись в объятиях друг друга, весь день провели подчеркнуто дружелюбно.