— А у меня они все же имеются. Мне приходилось соприкасаться с золотом. Разрешите мне в вашем присутствии испытать этот металл.

Пастор не выказал возражений, только пожал плечами. Холмс раскрыл мой саквояж и достал из него два маленьких пузырька с притертыми пробками и пипетку с очень тонким носиком. На уголок застежки он нанес маленькую капельку из одного пузырька. Она так и осталась на поверхности, не оказав на металл никакого действия. Ваткой Холмс удалил капельку и проделал все снова, нанеся на этот раз капельку из другого пузырька. Опять поверхность металла осталась чистой.

Священник улыбался:

— Ну что, Фома Неверный, убедились в своем посрамлении?

Холмс глядел смущенно (или разыгрывал смущение) и попросил разрешения попробовать еще раз. Получив согласие, он достал из саквояжа еще один пузырек пустой — и в него очень аккуратно отлил из первых двух. Затем он той же пипеткой набрал и нанес на золото капельку смеси. Картина изменилась. Заметно стало, что кислота проникает через металл, образуя в нем тоненькое, как от шила, отверстие. Холмс ваткой удалил остаток капельки, вытащил лупу и предложил посмотреть в тоненькую дырочку, и пастор и я, хорошо подсветив, увидели под слоем золота темную поверхность.

— Чудеса какие-то! — воскликнул священник.

— Пожалуй, чудес нет, святой отец. В пузырьках кислоты — азотная и соляная. Ни одна из них на золото не действует. Но их смеси, называемой у химиков царской водкой, золото уступает. Это игольчатое отверстие показало нам, что золото только наверху застежек, а основу их составляет другой металл.

— Выходит, что святую церковь беспардонно обманули?

Холмс взял еще раз пипеткой соляной кислоты и внес в образовавшееся отверстие. Никакой реакции не последовало.

— Скажите, святой отец, — сказал он священнику, — если кто уведет у бедняка из хлева его козу, это будет грехом?

— Конечно, ибо сказано: не пожелай ближнего ни вола его, ни осла его…

— А если тот, кто свел козу, оставил бедняку взамен корову, это тоже следует считать грехом?

Священник улыбнулся.

— Ну, что вы, это благодеяние. Дар бедняку — да не оскудеет рука дающего…

— Не кажется ли вам, что перед нами как раз такой случай? Если кто-то возжелал обмануть святую церковь, то он изготовил бы застежки из простого металла, облицевав их потом золотом. Но то, что кислота, спущенная в отверстие, на него не подействовала, показывает, что металл этот отнюдь не простой, а не менее благородный, нежели золото. Не похоже ли это на корову, оставленную взамен козы?

— Я ничего не понимаю, колдовство какое-то!

— Нет, святой отец, в этом колдовстве не столь трудно теперь разобраться. Застежки на Евангелии прикреплены очень мелкими шурупчиками. Я могу даже, не сходя с борта парохода, найти отвертку, с помощью которой застежки заменились.

— Зачем же это нужно было, раз вы утверждаете, что металл, которым заменено золото, не менее ценен?

— В священном писании приводится текст заповедей господних. Одна из них — «Не укради». По первому впечатлению, она к этому случаю отношения не имеет. Вам, простите, святой отец, вольно или невольно, не приходилось нарушать эту заповедь?

— Вы оскорбляете меня! Я — служитель церкви и должен не только исповедовать священное писание, но и следовать его заветам и предначертаниям!

— Я глубоко сожалею, — сказал Холмс, — что наша беседа приобрела несколько неприятную окраску. Я очень не хочу бросить тень на святую церковь, на у меня сложное положение, ибо я отыскиваю истину, к чему как раз призывает нас священное писание. Я знаю, что при вашем возвращении из Лондона в Нью-Йорк застежки вашего Евангелия будут из чистого золота, причем вы, святой отец, к ним не прикоснетесь.

Лоб пастора покрылся испариной. Холмс же, как бы не замечая его смущения, продолжал:

— Ваши застежки по приходе в Лондон будут заменены на золотые, а при отплытии из Нью-Йорка их опять заменят на такие же. Вы к этому касательства иметь не будете, но вы об этом осведомлены. Я могу немедленно все это доказать вам, но я еще раз повторяю, что мне было бы крайне прискорбно бросить тень на святую церковь. Исповедуйтесь друг другу — сказано в священном писании. Я принес вам свою исповедь, принесите и вы свою.

Пастор понурил голову, помолчал и затем сказал:

— Есть грех на моей душе. Меня поставили в известность, что можно принести жертву святой церкви, и я не устоял. Когда я схожу на берег, то застежки меняются, и я этого не вижу. Но по уходе из Нью-Йорка золотые застежки, замененные на Евангелии, кладутся, мне в столик. Это плата за мое молчание. Но кражи, здесь никакой нет, ибо каждый раз это лишнее золото я передаю в церковную кассу, и в том постоянно исповедывался с самого начала. Предложение это было сделано при исповеди. По форме оно выглядело как лепта на алтарь святой церкви. Я даже растерялся, поняв о чем идет речь. С точки зрения светских законов это выглядело неприглядно, но сообщать об этом властям, хотя бы корабельной администрации, означало для меня нарушение тайны исповеди. Я сообщил все настоятелю, и он, поразмыслив, разрешил мне это, обязав меня не вступать ни в какие контакты, ничего не ведать и не слышать, ни в коем случае не получать какой-либо мзды. «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых». Я ничего не касался, но каждый раз в своем столике находил застежки золота самой высокой пробы.

— Да, — сказал Холмс, — положение довольно затруднительное. Я благодарю вас за откровенность, которая избавляет меня от более решительных действий. Я прошу вас, святой отец, не проронить ни одного слова, даже жестом каким-нибудь не выразить своего беспокойства нашим разговором. Продолжайте все так же, как будто все идет по-прежнему. Я полагаю, что вся эта авантюра в ближайшее время прекратится сама собой. Я же позабочусь, чтобы не были замараны одежды святой церкви.

Священник молча поклонился.

Покинув его, мы навестили мистера Харгривса, который приветствовал нас, как старых знакомых. Его попугай тоже не оставил наше появление без внимания. Любезно заявил, что пришли мерзавцы. Холмс приветливо кивнул ему и, взяв со столика кусочек сахару, протянул его через прутья клетки. Пернатый красавец скосил на него глаз, но сахар милостиво принял, оставшись при своем убеждении: «Мерзавцы!»

— Неисправим! — вздохнул мистер Харгривс. — Вот ведь знает немало новых слов, вполне приличных, приветливых, а обязательно вворачивает свое стародавнее, крайне нереспектабельное.

После обычных, малозначащих, любезностей Холмс сказал, что хотел бы у Харгривса, как у специалиста по алюминиевому производству, кое-что узнать о свойствах этого металла и его сплавов.

— Бога ради! Я полностью к вашим услугам!

Харгривс в общедоступной форме обрисовал нам историю открытия алюминия, его уникальные по сравнению с общеизвестными металлами качества, прежде всего легкость; тернистый путь освоения производства выделения его в чистом виде. Я слушал его с большим интересом. Холмс был также очень внимателен, хотя воспринимал он все с большей легкостью, так как в своих посещениях завода «Меркурий» многое мог наблюдать воочию.

— Легкость, электропроводность и устойчивость по отношению к воздействию воды и воздуха, как я понял, главные достоинства алюминия? — спросил Холмс.

— Без сомнения, это металл, которому принадлежит большое будущее.

— А скажите, пожалуйста, мистер Харгривс, кислоты на него не оказывают разрушающего действия?

— К сожалению, такой устойчивостью металл похвалиться не может.

— А в сочетании с другими компонентами такой устойчивости добиться от него не удается?

— Нет, мистер Холмс, я неплохой специалист по алюминиевым сплавам, но такого мне наблюдать не приходилось.

— Может быть, это — производственный секрет?

— Что вы, мистер Холмс! Получить такой сплав было бы розовой мечтой инженера. Алюминий очень активный металл, и если он не разрушается во влажном воздухе, то лишь по той причине, что на кем очень быстро образуется тонкая пленка окисла, которая и предохраняет металл от дальнейшего воздействия среды.