Когда на втором году существования «Империал стичинг» Бетти потеряла ребенка, мистер Чак ничего особенного не сказал, но в каждом его поступке чувствовалось сострадание. Джордж мысленно поблагодарил его за это; демонстративной скорби (да и любых ее внешних проявлений) он бы не вынес. Джордж предполагал, что китаец, подобно ему самому, слишком эмоционален, чтобы говорить вслух о таком печальном событии, как смерть ребенка. Может быть, мистер Чак в прошлом испытал подобную тяжкую утрату?

Вскоре Бетти забеременела вновь. Но радоваться было рано — а если и этот ребенок не выживет? Родился Чеп — Невилл Джордж Маллерд, здоровый, крикливый, как два младенца. Мистер Чак прислал подарки, да и позже баловал мальчика. Маллерды звали мистера Чака дядей. О его личной жизни они не знали ровно ничего. По-видимому, мистер Чак был холост и бездетен.

Своей удачей этот деловой союз был обязан взаимной учтивости, почтительному молчанию, соблюдению дистанции. У обоих — Джорджа и мистера Чака — врожденное любопытство сочеталось с тактом и благоразумием, потому они и оставались друзьями. Пускай они — китаец и англичанин — жили буквально в разных мирах и вполне это сознавали, тем не менее они находили, что их многое объединяет: не только фабрика, но и глубинные черты характера, например способность искренне сопереживать ближнему… А еще и у Джорджа Маллерда, и у Генри Чака было то, что каждый миг напоминало о себе, но никогда ими не упоминалось, — доброе сердце.

Со стороны за ними наблюдал мальчик в гольфах, в школьной форме производства отцовской фабрики, с туго набитым книгами ранцем, — Чеп. Других гонконгских детей отсылали учиться в Англию. Они толковали о поездках туда-сюда — в школу и домой на каникулы, о «денежном довольствии» в разных школах, о Лондоне. Но у Джорджа, местного предпринимателя, не было ни льгот, ни ежегодных отпусков, ни дотаций на проезд, ни пенсии. Гонконг стал всей его жизнью. Джордж был в равных условиях с мистером Чаком, с большинством местных китайцев — он мог рассчитывать лишь сам на себя.

Мать отвозила Чепа на автобусе и трамвае в школу «Куинс», в район бухты Козуэй. Она же встречала его после уроков: ее одинокая фигурка маячила у гигантских кованых ворот на Тун-Ловань-роуд, по соседству с тележкой торговца эскимо. Мать везла Чепа домой; под ее присмотром он пил чай, заваренный его амой, Цзя-Цзя, и поданный на стол Ваном, сыном амы. Спустя много лет Чеп всякий раз сгорал от стыда, когда мать рассказывала, как он начал говорить. Свои первые слова он произнес на хоккиенском [6]диалекте. «Ней-ней», — пролепетал Чеп, тыча в названный предмет, а потом и цепляясь своими пухлыми пальчиками. Слово означало «груди». Цзя-Цзя научила его множеству других слов. Она утверждала, что ребенок свободно болтает по-хоккиенски.

— Весь в меня, — говорила Бетти и раскатисто хохотала, срываясь на кашель. В те годы она курила.

Все свои страхи и предубеждения Чеп перенимал у Вана. Ван не выносил корнеплодов, черных головных уборов и чая с молоком; у порога он разувался, а по дому ходил в пластмассовых сандалиях; напитки со льдом считал вредными для здоровья; ненавидел свиное сало и волосы на теле; некоторые насекомые вызывали у него тошноту, хотя крыс он не боялся. Чеп разделял все эти чувства и прибавлял к ним свои. Кукурузными усиками он давился, считая, что это человеческие волосы. Плавленый сыр путал с белым жиром, вырезанным из свинины, и срыгивал. Как и Ван, он испытывал жуткий ужас перед червями; каждое рисовое зернышко необычной формы вызывало у него страх и приступ неудержимой рвоты. Правда, не всегда он бывал угрюм и пуглив, но частенько напоминал маленького старичка.

Когда Чеп был совсем еще малыш, отец подарил ему игрушечный телефон и научил набирать номер срочного вызова полиции.

— А теперь скажи: «Я хочу поговорить с полисменом-гуэйло».

— Я хочу поговолить с полишменом-гуэ.

Как-то раз, встретив Чепа после школы, Бетти повезла его не домой, а в больницу, где, обложенный подушками, лежал отец. Лицо у отца было все желтое. Он хрипел, пытаясь что-то сказать. Потом взял Чепа за руку— пальцы у отца оказались костлявые и холодные. Ночью его не стало. Панихида была мрачной, томительной и непонятной — столько незнакомых, а Чепу, наоборот, хотелось побыть в одиночестве. В церкви присутствовал и мистер Чак, ошарашенный, бледный.

Чепу тогда было одиннадцать лет.

На той же неделе — как раз проходили скачки — Бетти повезла сына в «Счастливую долину». Зажав в руке билеты, она следила за лошадьми, но ничего не говорила. Проигрывает? — предположил Чеп.

За чаем Бетти сказала:

— Как же мне хочется, чтобы ты попробовал с молоком, хоть разок… — А потом добавила: — Ты уже не маленький.

Шел очередной заезд. Чеп чувствовал, как дрожит под ним стул — так отдавались удары копыт по утоптанной скаковой дорожке. Звучный английский голос комментировал скороговоркой: «Вырвалась вперед темная лошадка…»

— Теперь ты должен занять папино место, — сказала мать.

«И вот финальный отрезок круга…»

— Ты теперь будешь папой.

Мистер Чак опять выказал свою преданность не на словах, а на деле: решил без проволочек все связанные со смертью Джорджа проблемы. Почетному титулу «дядя» вполне соответствовал и стиль отношений Чака с Маллердами. Китаец был доброжелателен и некритичен, хлопотлив, участлив, практичен и ласков. С Бетти он держался почти по-братски, а с Чепом — как самый тактичный из отчимов. Вообще говоря, с ними он становился другим человеком, совсем не тем мистером Чаком, каким его видели прочие жители Гонконга. И Бетти доверяла ему своего сына так же безраздельно, как Вану и Цзя-Цзя, но в то же время, не ощущая тут никакого противоречия, оставалась тверда в своей нелюбви к китайцам — смеялась над ними, повторяла: «Как же я от них устала», восклицала: «Мы же на них работаем!» И так и не перестала называть их «кидай-катайцами».

Бетти отмечала про себя, что мистер Чак развивает мальчика. Он звал его Невиллом и брал на себя роль его защитника. А в защите Чеп нуждался. В 1967-м произошли кошмарные, зверские, неожиданные беспорядки. Пострадала и «Империал стичинг»: рабочим угрожали, выполнение заказов срывалось. Власти, в свою очередь, заподозрили некоторых работников в сочувствии бунтарям, но мистер Чак, понимавший истинную подоплеку этой вспышки насилия, вступился за своих, заявив, что они действовали под нажимом. Постепенно все улеглось. Правда, в здании побили стекла и разрисовали лозунгами стены первого этажа. Но такой же хаос царил во всем городе — нельзя было сказать, что против этой фабрики кто-то особенно ополчился. Вот разве что название со словом «Империал» распаляло некоторых демонстрантов, толкало их на бесчинства. Вывеску со стены над проходной дважды срывали, а флаг сдирали с флагштока и сжигали посреди Ватерлоо-роуд.

В 1969 году Чеп получил аттестат зрелости и начал стажироваться на фабрике под руководством мистера Чака. Чеп сознавал, что продолжает дело своего отца, и не противился. Бремя долга было ему не в новинку — взять хоть умершего брата, за которого он словно бы жил на свете. Чепу было всего шестнадцать, но волосы у него уже начинали редеть. Из мнительного ребенка он превратился в мнительного взрослого и — если не считать школьного друга Коркилла — почти напрочь забыл свое странное укороченное детство.

Гонконг рос — прибавлялось домов и дорог, расширялись освоенные территории. Каждый год с шкатулкой под мышкой являлся геомант мистер Мо и производил замеры с помощью своего компаса. «Очень хорошо», — восклицал он, имея в виду, что фэн шуй по-прежнему находится в состоянии полного равновесия. Иногда мистер Мо вносил поправки — указывал, куда переставить столы, оборудование, табуретки. «Если хочешь изменить свою жизнь, передвинь у себя дома двадцать семь вещей», — утверждал он. Когда новый виадук рассек Коулун надвое, мистер Мо заявил, что фабрику спасло ее равнение на одну из эстакад. «Бабушкины сказки», — фырчала Бетти, но втайне радовалась: показания компаса мистера Мо она воспринимала как лестный комплимент им, Маллердам, хозяевам столь удачного места. Чеп отмалчивался, так как в глубине души верил.