— Нет, я был тогда на корабле из Феноса, мы не успели сойти на берег. Но с корабля видел, — ибо еще был зряч, — видел, как вы трупами усыпали подножье их вала. Страшное было зрелище!.. А глаз-то лишился ты когда, Мерион?

— Позже... Помнишь, троянцы швыряли в нас огненные шары? Как раз тогда мне в лицо и полыхнуло... И ты тогда же ослеп?

— Нет, я позже — в самом конце войны. Мы ворвались в Трою, она уже горела, я вбежал в какой-то полыхавший дом, думал, добром каким-нибудь поживлюсь, а вместо этого мне — горящая балка на голову. С тех пор и не вижу дневного света. Ожидал разбогатеть на этой войне, — а вот она какая оказалась награда! Хорошо хоть, на лютне с детства играть умел — хотя бы этим могу себя прокормить. А то бы...

— Да, — отозвался другой, — бывало, что потом, после войны, изувеченные подыхали с голоду. Мне, как и тебе, тоже повезло — сызмальства все сразу запоминал. Сам не знаю, сколько я помню песен, тем и кормлюсь. Только не все такие щедрые, как этот хозяин. Иной даст костей да объедков — и иди вон!.. Хорошо, что мы с тобой встретились, давай так теперь и будем ходить вместе — может, и дальше будет везти.

— Это ты дело говоришь. Давай!.. Только в песнях твоих правды — чуть. Сам знаешь, если, пока был зряч, воочию видел эту войну.

— Не спорю — то верно. Но не я сочиняю — рапсоды, войны не видевшие. Я лишь пою... Да и какая, скажи, разница! Скоро — что рапсоды сочинили, то и будут считать правдой. Взять наших царей, что съехались к Трое поживиться тамошним добром! Сколько там было дураков, сколько трусов! А послушать мои песни — так все как один герои, что твой Геракл! Слишком долгой была эта война, оттого все худшее, что есть в человеке, успело из него выплеснуться. А все лучшее — оно за время войны как-то притухает.

— Да, долгая была война... А я вот все думаю: если б тот, первый приступ удался, — глядишь, и закончилась бы она тотчас же. И мы бы с тобой были сейчас и зрячи, и богаты. А ведь могли, могли тогда наши сломить троянских гоплитов! Если б не ринулись, как детвора, за Менелаем, если б Аякс сразу не напоролся на троянское копье, если бы Ахилл дрался тогда в наших рядах!.. Если бы он тогда был среди нас!.. Может, и по-другому все обернулось...

— О, будь тогда с нами Ахилл!.. — согласился второй слепец.

— В самом деле, — вспомнил Профоенор, — отчего тогда не было с вами Ахилла? Ты собирался рассказать.

— Да, да, собирался, — кивнул Клеон. — Но прежде, если ты помнишь, я собирался сказать о другом — о том, что понуждает нас забыть обо всем на свете, даже о войне... Ты уже насытился, Профоенор? Тогда... Эй, Фамария, убери все, оставь только вино... Не хочу, — снова обратился он к Профоенору, — чтобы вид объедков осквернял то, что я назову...

Лишь после того, как рабыня все вынесла, он продолжал:

— Ты уже, наверное, догадался, какое слово я назову. Конечно же, это — любовь! Лишь ее жар заставляет нас позабыть обо всем, даже о славе и о жаре битвы!

Ты спрашиваешь, почему не было Ахилла? Вот тебе и ответ. Что еще, как не любовь, могло удержать от битвы такого героя, рожденного добывать славу в бою!

— Брисеида? — спросил Профоенор.

— Догадаться, уверен, было нетрудно, — усмехнулся Клеон.

Впрочем, это началось у них позже. А поначалу...

Уже после того первого набега на прибрежный городок, — помнишь, я рассказывал, — такой способ ведения войны, избранный Агамемноном, пришелся не по душе Ахиллу: он был воин, а не насильник и грабитель. Поэтому сразу после того его мирмидонский корабль с черными парусами отплыл, и больше ни он, ни Патрокл, ни мирмидонцы в подобных набегах не участвовали. Они высадились на каком-то ионическом островке, разбили там лагерь, и долгое время никто не слышал о них.

Наконец спустя три месяца Агамемнон, разгневанный, решил отправиться с посольством на этот островок. В этом посольстве оказался и я, так что был всему очевидцем.

Приплыли мы. Конечно, Агамемнон был достаточно умен, чтобы не набрасываться на Ахилла с гневными речами — эдак, того и гляди, можно запросто разделить участь своего родственника Акторида; — нет, он лишь спросил: где Патрокл? Почему доблестный Патрокл, вопреки данной клятве, не помогает моему брату Менелаю? Понимал, что, если он увезет Патрокла, то Ахилл не отпустит друга на войну одного.

Однако в ответ услышал, что здесь, на острове, Патрокла нет, — отправился в Мирмидонское царство по просьбе Ахилла, проведать его матушку Фетиду.

Ах, какой благородное недоумение тогда Агамемнон изобразил!

— Как! — возопил он. — Славный Патрокл нарушил клятву во всем помогать моему брату! Клятву, скрепленную именем самого Зевса! Уж не шутишь ли ты, Ахилл? Не верю, что наш Патрокл способен на такое!

Ахилл на это ему спокойно отвечал: да, мол, клятва была принесена, того никто не отрицает. Но клятва — в чем? В том, чтобы обратить свое оружие против всех, кто нанесет обиду Менелаю. Такую обиду, похитив Елену, нанес Менелаю троянец Парис. Но в тех городках, которые так славно разоряют наши воины, готов поклясться всеми богами, ни Елены, ни Париса нет, про них там даже не все слышали. Так что клятва, данная Патроклом Менелаю, тут вовсе не причем. Мне же Патрокл тоже дал клятву: исполнять мои любые, не противоречащие той, первой клятве приказания. Вот ей-то, этой клятве, он и верен. Если отправил я его мою матушку проведать — мог ли он мне отказать?

Вот когда покончите с этими прибрежными городками и пойдете на Трою — тогда иное дело. Тогда пошлю гонцов, чтобы вернули Патрокла. До той же поры, царь, видят боги, — несправедлив твой гнев.

Сколь не хитер был сам Агамемнон, а сразу понял, что перехитрил его Ахилл. Оставалось ему ни с чем возвращаться восвояси...

И тут...

Тут он вдруг увидел Брисеиду, вышедшую из своих покоев. И, увидев ее, думаю, сразу же понял все! И в тот же миг догадался, какими узами можно привязать к себе строптивого Ахилла.

Виду, однако, не подал. Нет, на лице даже кротость изобразил.

— О, ты прав, прав, царевич! Видят боги — правота за тобой! Когда двинемся на Трою — лишь тогда и призовем твоего Патрокла... Однако — слишком убога, по-моему, твоя жизнь тут, на этом островке, так ли подобает жить столь славному царевичу? Я привез тебе дюжину рабов и рабынь, там повара, кухарки, прислужники, прислужницы... Я вижу, у тебя новая прекрасная наложница. Для нее у меня тоже дар: вот эта молодая, красивая рабыня. Она ведь глухонемая, и это в ней особенно дорого, ибо она никогда не сможет выдать секреты своей госпожи. С такой прислугой вы сможете вести жизнь, достойную вас. И еще я привел для вас небольшое десятивесельное суденышко с гребцами. Пускай вот этот искусный повар-мидиец, — а они, поверь, лучшие в мире повара! — пускай на этом корабле он плавает к берегу, чтобы привозить оттуда лучшие яства. Начинай, Ахилл, жить, как пристало герою и царевичу.

Ахилл принял эти дары, с тем и отбыло наше посольство с его островка. Теперь Агамемнону оставалось только одно: ждать. Но ждать он умел — терпелив он умел быть, если нужно, наш царь.

Чего ждал? Чтобы как можно крепче стала привязанность Ахилла к Брисеиде! Ибо предугадывал он: только эта привязанность поможет ему обуздать непокорного царевича.

А откуда он мог знать, что там, на острове, происходит у Ахилла с Брисеидой? Да очень просто: от того самого повара-мидийца, каждые два дня отплывавшего на берег за яствами и заодно встречавшегося на берегу с людьми Агамемнона.

Ну а он, повар, откуда знал? Да от той самой рабыни, которая вовсе не была глухонемой! Не была она также и рабыней, а была фиванской гетерой, выполнявшей за плату некоторые особо щекотливые поручения Агамемнона.

Первое известие, полученное с острова, Агамемнона огорчило. Ахилл и Брисеида ночуют в разных чертогах. Правда, целые дни проводят вместе, но заняты лишь беседами — в основном, про богов и про обычаи своих сородичей. А, укладывая Брисеиду спать, безъязыкая "рабыня" увидела, что символ девственности, золотая цепочка, висевшая меж ног у хозяйки, не разорвана, как и должно быть у жрицы Аполлона.