– Эй, бабуля, проснись…

Кудреватый Активист держит перед Карукитой поднос с чем-то зловонным.

– Не хочешь попробовать, я тут стянул порцию фрикаделек?

Кука просит, чтобы ей дали тарелку. Тарелки нет, даже картонной. Кудреватый Активист предлагает старухе просто подставить ладонь – .чего тут церемониться, все мы одна семья. Впрочем, Куку сейчас уговорить легко. Она откусывает кусочек – недурно, правда, немного жестковатые, недожаренные, но все лучше, чем ничего, и надо же какое совпадение: не успела она припомнить рецепт фрикаделек, как ей тут же подносят фрикадельки, словно они с неба упали. Мечу и Пучу танцуют рэп с набитыми ртами, Факс сосет пальцы и пытается увлечь оживленной беседой Даму с Собачкой, которая сидит неестественно прямо, словно проглотила аршин. Фотокопировщица лопает так, что за ушами трещит и прислушивается ко всем разговорам, чтобы потом было что порассказать соседям. Фрикадельки исчезают в мгновение ока. Какого-то гостя озаряет идея спросить у Кудреватого Активиста, который пьет ром с известью за неимением сухого молока (и подумать только, что в начале этого века «Нестле» выбрала именно наш остров, чтобы построить на нем первую в Латинской Америке фабрику по производству сухого молока!), как ему удалось раздобыть исходное сырье для приготовления угощения.

– Проще-простого, слушай: собрал все свои старые стельки, положил в соленый кипяток, а когда они разварились, вытащил, подождал, пока остынут, и хорошенько посыпал известкой и перуанской окой. Потом связал их пучком – Кудреватый Активист показывает руками, какая при этом получилась фигура, – и даже прихватил резинками, которые стащил из конторы. Дело в том, что они никак не хотели держаться, распустились, как подсолнух, но стоило их связать – и порядок! Пришлось мне, короче, поджарить их на рыбьем жиру, мозга за мозгу зашла, пока придумал, у кого его одолжить, чтобы вернуть через полгода, когда снова буду в лавке. Кто тебе сказал, что у меня друзья скупые? Да они уже не помнят, как выглядит масло. А как удалось сделать так, чтобы пахло сыром? Немного грязи с ног, приятель. Не волнуйтесь, не волнуйтесь, я ноги мою часто и по понедельникам хожу делать педикюр на Анимас.

Все сдерживают тошноту – никто не может позволить себе такую роскошь. Но Карука Мартинес хочет, чтобы ее вырвало. Она засовывает руку в рот чуть не по локоть, однако ничего не выходит. Кука вспоминает о своей язве и просит глоток чего-нибудь горячего. Да и блевать уже нечем. При таком недоедании пища переваривается мгновенно. Внезапная резь в животе сгибает ее пополам. У двери туалета толпится народ – кто-то еще мечтает погадить, кто-то уже успел.

К счастью, старуха, как святыню, носит в корзинке пакетик, куда можно положить пирожок, пиццу, апельсин, сифилис, да что угодно… Она ищет место, где бы спрятаться от нескромных взглядов. Наконец, пробившись сквозь толпу гостей, она выскакивает за дверь, спускается по лестнице, переходит улицу и, вся в испарине, приближается к воротам кладбища.

– Стой, кто идет? – кричит сторож, надзирающий за могилами.

– Это я, Кука. – От страха голос дрожит и ответ звучит со странным акцентом, будто говорит мексиканка, которую муж хорошенько вытянул хлыстом.

– Если вы туристка, вход – пять баксов, мы не собираемся демонстрировать наших славных покойников бесплатно, чтобы кто ни попадя грел на них руки.

– Послушайте, сеньор, я…

– Какой там сеньор – товарищ, сами знаете, что только тридцать первого декабря и только дикторам позволено желать счастья сеньорам и сеньоритам. А я не хочу потерять работу. Пусть сеньоры империалисты ко мне не суются, мы их не боимся… Так что вы сказали?

– Я сказала, что я кубинка, ой-ой-ой… – Понос не удержать.

– А что вам в такое время делать на кладбище? – сторож принюхивается, недовольно сморщившись.

– Я пришла помолиться о моей покойной матери.

– Не-е-е-т, ну и вонища! Похоже, какой-то любитель гороха выбрался из могилы и, бьюсь об заклад на тухлое яйцо, хорошенько здесь поднасрал. Какой-нибудь призрак-солдафон – их тут много. Всю жизнь жрал только горох и понятия не имел о том, что есть желудочные таблетки. Так и помер, бедняга, с расстройством желудка.

Сказав это, сторож тут же забывает о старухе и, вытащив нож, идет уговаривать неуемного покойника вернуться в могилу.

Вся в дерьме, со слипшимися ляжками Кука находит источник с водой – не святой, а чтоб подмыться. Нашарив в траве, рядом с церковью, кран, она садится на корточки, моет ноги и задницу, пытается оттереть трусики и юбку, размышляя о том, что после такой процедуры почти наверняка подцепит простуду. Прежде чем одеться, Кука развешивает белье на ветках дерева, чтобы оно хоть немного проветрилось. Лежа на сырой земле и понемногу обретая покой, она еще внимательнее вглядывается в прекрасное ночное небо, усыпанное звездами. Внезапно, словно вырвавшись из кладбищенских закоулков, до нее долетает чувственная песня. Голос влюбленной, изнемогающей женщины умело и с толком поет болеро – одно из тех, от которых хочется вскрыть себе вены, сунуть голову в петлю, а потом выброситься с балкона. Кука испытывает даже не страх, а панический ужас, когда внезапно весь мир нисходит в ее душу. Она хочет понять, откуда доносится сладостная песня, но все кладбищенские аллеи одинаково пустынны. И тогда она постигает, что этот гладкий, как полированное черное дерево, голос спускается к ней из неведомого безбрежного – или безгрешного? – пространства, оттуда, с той высоты, которая выше ветвей кладбищенских деревьев, – это голос миротворящей любви, придуманной нами, людьми, и названной небесной. Это голос бездонного синего неба, сейчас такого черного, усыпанного блестками звезд, среди которых парит сотканная из звуков женщина – царственная, наводящая ужас негритянка; и она улыбается нам оттуда, из поэтических высот, где обитают ложные иллюзии. Тело ее – ничком или навзничь – раскинулось на весь небосвод, и жирные складки у талии свисают, как спасательный пояс, до самого низа живота, а округлые бедра похожи на прекрасные предгрозовые облака. Тучная пластилиновая негритянка небесный рояль – романтически взмахивает ресницами, и светляки, завороженные, садятся на ее веки. Кука вглядывается еще пристальнее и замечает, что певица разлеглась, как на огромном диване, на покрытых печатным шрифтом страницах, словно оживший персонаж какой-то запретной книжонки. От этого зрелище становится еще прекрасней, а голос парит среди созвездий с несравненной глубиной и силой:

Кука так поглощена мелодией и словами болеро, исполняемого обернувшимся негритянкой небом, что не сразу слышит хруст шагов на гравийной дорожке. В мгновение ока чары развеиваются – где-то недалеко затевается ссора, даже драка, слышны сухие звуки ударов. Старуха вскакивает с земли, быстро укрывается полиэстеровой юбкой и прячет в корзинку шерстяные трусики «сделано на Аляске».

И вновь воцаряется священная тишина, овеянная упоительными запахами полуденного жасмина, жимолости и всех прочих цветов, достойных танго. Среди теней, в путанице кустов и надгробий, мелькает силуэт мужчины. Это. он. Сомнений быть не может, это он, ее любовь. Она узнает его даже в темноте. Она чувствует его запах. Кто в целом мире еще может пахнуть одновременно подгнивающим зубом, «Герленом» и мятой? Но какой он сейчас? Может быть, это только призрак, видение, может, он умер там, в Майами, и теперь явился навестить ее? Ах, она могла бы догадаться, что духам позволено перемещаться совершенно свободно, что никакие границы и блокады им не преграда. На всякий случай, осторожничая, она спрашивает – так, будто они виделись только вчера: