В родильный дом я пришла в час дня, а в пять минут второго, подвывая от боли, уже лежала в палате, вся в крови. Страшилище или красавица – поди разбери. Сначала мне показалось, что она будет вылитый отец, проказливая, невоспитанная и самостоятельная девчонка. Слишком самостоятельная. Никогда не забуду, как в тот день, когда мне принесли ее показать, вымытую и аккуратненько спеленатую, я не знала, что с ней делать, куда ее деть… Тогда она сама нашла грудь, неловко, помогая себе ручонкой, засунула сосок в рот, насосалась всласть, отвернулась и заснула. Потом нам обеим принесли подарок – букет синих ирисов. Розовые, как полагается девочкам, кончились. В тот день на свет появлялись в основном девочки. Будущие женщины.

Душой и телом я предалась слушанию радио. Телом – потому, что радиоприемник стал как бы продолжением меня самой; куда бы я ни шла, я везде таскала его с собой и втыкала в первую же попавшуюся розетку. Я стала большой поклонницей радио. Радио было моим верным спутником. А я – его доверенным лицом. Наоборот не получалось. Я слушала речи, героические рапорты, политические интервью, гимны, сводки новостей. Национальные Радиочасы, пим, точное радиовремя, пам. Праздновали первую годовщину вступления Сверхвеликой Фигуры в Гавану. Повсюду кипели страсти, народ ликовал, захлебывался от радости, шуткам и смеху не было конца. Как вскоре все изменилось: настало время самопожертвования, крови, лишений, обляденений. Помните анекдот тех времен? Как будет по-французски «особое положение»? – Кес-ке-се,или накося выкуси.А по-португальски? – Период национального обляденения.А по-арабски? – Кус-кус.А в переводе на китайский (с японским акцентом,) – Кусать хоцеца.A XXL [12]из команданте превратился в комедианте. Когда я начинаю думать о том, что нам довелось пережить, я впадаю в столбняк от стыда и по всему телу у меня начинают бегать мурашки. Над городом стоял непрекращающийся салют, и несколько саботажников спалили-таки «Шик»; Пучунга и Мечунга остались без работы и по-дружески предложили мне ухаживать за деткой. За Деткой. Тогда-то меня и перестали так называть, ибо прозвище унаследовала дочка. Теперь она стала Деткой Реглитой, а я – просто Кукой. Или Карукитой. Или Кукитой Мартинес.

Примерно в то же время я устроилась работать в ресторан официанткой. Мало-помалу все кругом национализировали – медленно, но верно. Не зря тогда ходила поговорка: «Наш народ тяжел, как слон. Раз наступит – миль пардон». Я тоже влилась в ряды тружеников кулинарного фронта. Точнее говоря, в ряды ИНИТ, хотя, если призадуматься хорошенько, я до сих пор так и не понимаю, что значат эти важные заглавные буквы: Институт национального идиотизма и тунеядства? Самое смешное это то, что один из многих тогдашних министров-экстремистов решил назвать свою дочку Инраинит. ИНИТ – в честь работников пищевой промышленности, а ИНРА в честь Института национальной реформы агрокомплекса. Нет, честно вам скажу: всему, что в этой стране касается имен, нет имени, простите за тавтологию. Кому, скажите на милость, придет в голову назвать свою дочку Гранма, или Вэмээфсэшэа, или, как назвали мою маленькую соседку, Родина? И что толку, что она в конце концов поменяла имя, потому что новое оказалось не лучше – Йокандра, такое даже пьяному ежику не понять. Она мне что-то насчет этого объясняла, что, мол, все дело в Иокасте и Эдипе, потом начала про Кассандру, троянцев и ахейцев, но в моих трех извилинах все эти древности как-то не задерживаются.

Мы не замечали перемен вокруг и даже не отпускали по их поводу шуточек. А если кому-нибудь приходило в голову пошутить, высказать свое несогласие, пусть даже в конструктивной форме, то его тут же начинали считать контрреволюционером, изменником, предателем родины. И выходило, что мой муж/не муж – тоже предатель родины, гусано – червяк. Мой несостоявшийся супруг был врагом. Моя дочь, с отцовской стороны, стала дочерью отчизны. Великая Фигура стал ее крестным отцом, то есть, я хочу сказать – папочкой. Потому что ее настоящий отец перестал существовать, он покинул родину, а это и означало прекратить свое существование, исчезнуть с лица земли, не для нас, конечно, мы во всем этом деле были шестерками, а для нового общества. Помню, когда Мария Регла училась в средней школе, она как-то раз прямо мне в лицо сказала, что стыдится своей семьи: отец – враг революции, дядя – педераст, бабушка ^–шлюха. Тогда еще я чуть было не спуталась со свидетелями Иеговы, и не потому что поверила им, а просто они меня достали, приходили каждый день и читали куски из Нового Завета, словом, вели себя хуже клещей, настырные – ужас, так что я едва к ним не записалась, но вовремя это дело оставила, потому что, во-первых, дочка устроила мне страшную взбучку, когда обо всем узнала, а во-вторых, мне не нравилось, что они противники переливания крови, но главное – их вовсю преследовала полиция, так что, если бы меня прищучили со всей этой библейской тягомотиной, то Реглиту лишили бы права на получение игрушек, а меня упекли бы в лагерь для исправительно-принудительных работ. Со временем XXL из суженого отчизны превратился в отца отечества. Нам внушали, что Великая Фигура – действительно, отец всех кубинцев. Как бы там ни было, меня все-таки уболтали, что мы якобы строим будущее наших детей, а поскольку это, то есть будущее моей дочери, интересовало меня прежде всего, то и я, в конце концов, встала под ружье.

Я участвовала во всех кампаниях, какие только ни придумывали власти: в кампании за всеобщую грамотность, за подготовку учителей для школ Макаренко, то есть таких, где учителей превращали в тех же крестьян, которые еще полгода назад считались неграмотными и темными, – короче, не пропускала ни одного мероприятия. Я старалась из последних сил, можно сказать, трудилась, как лошадь. Имя мое не сходило с доски почета – я не отказывалась ни от какой добровольной производственной деятельности. Бойцовский дух мой был неугасим: своим местом я считала то, где было всего труднее. И такой я стала боевитой, что покой мне даже не снился, один сплошной бой, а это вредно для нервной системы, и в конце концов нервы у меня стали совсем никуда. (Со временем я научилась успокаивать их: несколько таблеток, рюмочка рома, решила – пусть бой снится другим.) Я расхаживала повсюду в широких резиновых рыбацких штанах, к поясу которых привязывала небольшой складной табурет, это было в пору кампании за устройство Зеленого Пояса вокруг Гаваны (ходит слух, что к этому аграрному проекту собираются вернуться снова), табурет можно было мигом расставить и тут же усесться на него возле какой-нибудь борозды, чтобы что-нибудь сеять, или выпалывать, или собирать – помидоры, картошку, свеклу, кофе. Потому что, как вы помните, XXL тогда ударило в голову сеять катурлу по всей Гаване, везде, где только найдется хотя бы клочок плодородной земли. Он отдал приказ выкорчевывать любые деревья, включая фруктовые, и на их месте сеять катурлу, то есть… горный кофе. В результате, естественно, ни деревьев, ни кофейных плантаций. Даже на клубнике мне пришлось поработать! Клубника тоже не давала ему покоя. Нам было поручено сажать клубнику в микроклиматических зонах. Мы стали первыми производителями клубники в тропических странах. А я так и не съела ни разу ни единой ягодки. А какая она на вкус – лесная земляника, я и подавно не знаю. Потом разгорелись страсти вокруг искусственного осеменения коров, надо было добывать красное золото – мясо, поскольку черного золота – нефти – у нас отродясь не было. И вот везде стали строить коровники, куда свозили семя бесчисленных быков, даже Великой Фигуры, и заряжали им коров. Говорят, что Убре Бланка, сверхудойная корова, это дочка XXL. Коровы же – понятно ошалевшие – превратились в сверхсвященных животных; в стойлах устанавливали кондиционеры, завозили стильную мебель, вешали на окнах розовые кружевные занавески, а хит-парад возглавляла песенка: «Матильда направо-налево пойдет, башкой помотает и тяжко вздохнет, му-у, му-у». Сняли видеоклип с Убре Бланкой в роли Матильды, который был удостоен премии «Подсолнух» ежемесячника «Ваше мнение»; кроме того Убре Бланку пригласили в программу воскресных звезд «Танцуем все», где она сплясала на колесе Фортуны, и т. д. В результате всех этих экспериментов скотину извели вконец, и нашему любимому Комедианте пришла идея собирать рис, стоя по колено в соленой воде. Тут даже вьетнамцы перестали нам доверять и начали поглядывать на нас с некоторым ужасом, как на законченных шизофреников. В другой раз возвестили, что нам удалось открыть средство от рака: танин. Достаточно было сбить банановый мусс, и – бай-бай, прыщики! Не знаю, почему новое средство тут же не получило международный патент. Потом наше внимание привлекли к другому сельскохозяйственному суперпроекту – бананы-микроджет, в связи с чем оросительная система Вуазен была объявлена безнадежно устаревшей. Меньше чем за две недели у нас теперь должны были созревать бананы с человеческий рост. Надвигалась волна новой агитации: ешьте бананы от пуза. В общем, нас пытались превратить в нечто обезьяноподобное ввиду голодухи, связанной с грядущим особым положением. Мы лопали бананы, пока они у нас из ушей не полезли, а погадив, приходилось подтираться выжатым лимоном, потому что, как известно, бананы оставляют пятна, которые можно вывести только лимоном. Ну а уж о картошке нечего и говорить. Тут уж мы просто творили чудеса, как Дэвид Копперфилд, одним движением доставая клубни то изо рта, то из-под мышки. Так было, и так, в конце концов, прошла моя жизнь. Настоящая жизнь…Жизнь, которую я отдала сполна. Потому что надо было защищать революционную мечту, этого требовали от нас левые всего мира и латиноамериканцы, твердившие: держитесь, держитесь. Мы же – и мужчины, и женщины – всегда и на все были готовы и сопротивлялись до последнего, глотали дерьмо и стаптывали башмаки, маршировали в рядах энтузиастов – поколение счастливых. Надрывались, отстаивая чужие грезы, чужие сны. Я спрашиваю себя: почему никто из этих идеологических туристов, которые были тогда так требовательны и так довольны ходом событий, а сегодня бросают кубинский народ на произвол судьбы, почему никто не остался здесь и не пожил в тех же условиях, в каких жили мы? Да потому что они, останавливались в этом городе, жили в привилегированных кварталах, куда нам даже ступить нельзя было, и отоваривались в особых магазинах, торгующих не по карточкам. Такова говенная история этой говнистой страны: отдавать все иностранцам, жертвовать собой ради других. Впрочем, сейчас никто ничем ни для кого жертвовать уже не хочет. Русский или анголец имели больше прав, чем коренной гаванец с Кальехон-дель-Чорро, – я помню, как один африканец, у которого все лицо было в шрамах от надрезов, которые им делают в племени при рождении, буквально вышвырнул меня из такси только потому, что он был анголец. А в другой раз, это было в магазине на Линии, один мудак, прошу прощения, один советский специалист, толкнул меня так, что я упала, и, хорошенько вытерев об меня ноги, занял мое место в очереди за ветчиной в оболочке, оправданный тем, что он советский брат и иностранный инженер. Мне-то что до его происхождения? Я вам Узбекистан даже на карте не найду. Однако Африка – другое дело. Хотя в географическом смысле она тоже не особо меня интересовала (по крайней мере, та Африка, которую показывают в голливудских фильмах, где нет и пяти секунд спокойной жизни и на тебя то выскакивает лев, то проходит мимо стадо слонов, то под ногами извивается толстая, как фановая труба, змея, то сотни голых негритосов потрясают поблизости копьями, причем у каждого на макушке косичка, завязанная узлом вокруг, в лучшем случае, куриной, в худшем – человеческой косточки) и не имела ко мне прямого отношения, но тем не менее, я прекрасно понимала, что Африка – это родовое гнездо, откуда вышла немалая часть культуры и религии моего народа. Ведь у нас кто не конго, тот карабали. Однако, с другой стороны, это не повод, чтобы ангольский студент сводил со мной счеты за рабское положение своих предков в колониальную эпоху и выкидывал меня из такси. Кроме того, порой курьезы выходили из-за нелепой и неизбежной лингвистической путаницы. Представьте себе, сколько на нас свалилось редких имен, которые и не упомнишь, сколько племенных вождей, ставших главами государств – память просто вставала на дыбы. Как-то раз национальный профсоюз трудящихся поручил нам встречать еще одного выходца из нашей родной Африки, и то-то было весело, когда мы принялись распевать импровизированную румбу: «Ньелеле, Ньелеле, ты скажи-поведай, кто ты и откеле». Потому что сны – всего лишь сны, не боле. И жизнь есть сон. Как уже однажды справедливо заметил Кальдерон де ла Барка. А может быть, он был не прав, и жизнь не сон, а просто кусок дерьма?