Подчиненные Тревелеса с удивлением увидели, как алькальд стал внимательно осматривать едва ли не каждый сантиметр трупа. Они никак не могли понять, зачем он это делает. Тревелес даже начал ковыряться во внутренностях убитого герцога, стараясь восстановить свои не ахти какие знания по анатомии и пытаясь определить, не отсутствует ли какой-либо из внутренних органов. Однако все внутренние органы были вроде бы на месте.

Тревелесу почему-то припомнился его разговор с Марией Эмилией. Тогда они пытались разобраться, какой смысл хотели придать преступники убийству иезуита Кастро. Хоакину было горько вспоминать о Марии Эмилии, особенно в подобной обстановке, но он призадумался над словами, которые она тогда произнесла, рассуждая о том, с какой целью преступники вырвали сердце иезуита.

«Посредством этого треугольника убийцы выразили послание, адресованное ордену иезуитов, и смысл этого послания заключается в их ненависти к ордену, который, как известно, почитает этот символ — символ священного сердца Иисуса».

Хоакин сел в кресло, пытаясь понять, чего же не хватает в этом преступлении, чтобы оно было похоже на убийство Кастро.

— Равносторонний треугольник в первом случае, дуга — во втором…

Он начал вслух перечислять сопоставимые особенности этих двух преступлений.

— Лицо убитого Кастро закрыли капюшоном, а труп герцога де Льянеса выставили на всеобщее обозрение, изображая распятие. Первый из убитых — священник, второй — видный представитель знати. У иезуита вырвали сердце, а у герцога… не вырвали ничего?

Каждый раз, когда Тревелесу при расследовании преступления не удавалось найти объяснения характерным деталям, его охватывало чувство беспомощности — особенно тогда, когда он находился буквально в паре метров от трупа жертвы, исследуя который, как он догадывался, можно было найти ответы на многие вопросы.

Понимая, что даже в собственных глазах выглядит нелепо, Тревелес, тем не менее, имел привычку представлять себе, что он разговаривает с уже мертвыми жертвами преступлений, задавая им вопросы и выслушивая их показания.

— Показания!.. — Это слово вертелось в его голове. — Если бы он мог дать мне показания…

И вдруг в его мозгу промелькнула догадка.

— Ну конечно же! И как мне это раньше в голову не приходило?..

Тревелес стремительно поднялся с кресла и подошел к трупу герцога. Нагнувшись, он — под изумленными взглядами всех присутствующих — начал расстегивать на трупе панталоны, бормоча себе под нос слова «показания» и «клятва». Приспустив панталоны, он радостно воскликнул:

— Так оно и есть!

Тревелес внимательно рассматривал то, что обнаружил. Убийца отрезал одно из яичек, стянув мотню выше веревочкой, — как это обычно делают при кастрации быков и других тягловых животных.

Если нанесение увечья имело какое-то символическое значение в извращенном рассудке преступника, то Тревелес, похоже, догадался, что означало отрезание яичка в данном конкретном случае. В древние времена, давая показания перед судом и произнося клятвы — хотя это и не было широко распространенной практикой, — мужчины брались рукой за свои яички в знак того, что они говорят правду.

Тревелес подумал, что вот и опять, как это бывало раньше, ему удалось получить от погибшего «показания»: он сопоставил различные — вроде бы никак друг с другом не связанные — детали и сделал умозаключение, позволившее ему разгадать мучившую его загадку.

Стражник, стоявший рядом с Тревелесом, с удивлением смотрел на половые органы убитого герцога, от которых было аккуратно отрезано одно яичко, и недоумевал, как алькальд смог об этом догадаться. Такая способность предвидеть вызывала у него восхищение. Ему невольно пришлось мысленно признать, что, хотя методы работы Тревелеса не всегда давали положительные результаты, алькальд, тем не менее, обладал особым даром — у него была удивительная способность находить улики и зацепки там, где другие не видели ничего. Да, алькальд был, без сомнения, гениальным сыщиком. Стражник искренне поздравил начальника со сделанным открытием.

— Теперь можно забрать отсюда труп и побыстрее отвезти его в больницу для проведения вскрытия. А еще давайте займемся допросом слуг, — сказал Тревелес.

Он приказал троим из своих подчиненных следовать за ним.

Соответствующим образом проинструктированный мажордом разделил всю прислугу на четыре равные группы, чтобы можно было допрашивать одновременно четырех человек. Поскольку всех слуг насчитывалось около двадцати человек, на проведение допросов должно было уйти не менее часа.

На первом этаже — прямо под спальней — находилась библиотека, огромные размеры которой позволяли Тревелесу и троим его подчиненным допрашивать каждую группу слуг в своем углу, не мешая друг другу.

Тревелес решил в первую очередь допросить личного слугу покойного герцога, а также мажордома, потому что именно эти двое могли лучше других знать, кто посещал герцога в последнее время. Первым из этих двоих допросу подвергся личный слуга герцога Он представлял собой живое воплощение страха и смятения. Ни от этого слуги, ни от мажордома Тревелесу не удалось добиться каких-либо сведений, которые могли бы помочь ему в раскрытии преступления. Эти двое никого ни в чем не подозревали и не имели ни малейшего понятия, по какой причине герцога зверски убили. Слуга и мажордом подтвердили, что входная дверь была взломана, однако не сказали ничего вразумительного о возможных организаторах и исполнителях этого преступления или хотя бы о врагах их бывшего хозяина. Подчиненным Тревелеса также не удалось добиться от других допрашиваемых слуг сколько-нибудь полезных сведений. Получалось, что в течение ночи никто в доме не слышал ни малейшего шума и ни у кого не было каких-либо подозрений по поводу того, кто мог быть заинтересован в таком изуверском убийстве герцога.

Предчувствуя, что в ходе допросов слуг вряд ли удастся добиться каких-либо результатов, Тревелес на скорую руку допросил остальную прислугу из своей группы, а затем, выйдя из дворца, направился через дорогу к особняку, в котором жила Мария Эмилия Сальвадорес. Каким бы важным ни казался ему более обстоятельный разговор с Беатрис, Тревелес, учитывая то состояние, в котором находилась девушка, решил поговорить с ней позднее.

— Вы не могли бы сообщить своей хозяйке о моем приходе?

Открывшего дверь слугу очень удивила такая обходительность Тревелеса, который раньше захаживал в этот дом довольно часто и никогда не просил, стоя на пороге, сообщить Марии Эмилии о его приходе.

Хоакин остался ждать в прихожей и три раза глубоко вздохнул, стараясь подавить нервное напряжение. Сегодняшнее преступление, совершенное через такое короткое время после двух предыдущих, произвело на него гнетущее впечатление. А сейчас — того хуже — ему предстояло увидеться со своей возлюбленной, с которой он разорвал отношения менее недели назад. Хоакин очень сомневался, что, когда окажется с ней лицом к лицу, сумеет вести себя как ни в чем не бывало. Он все еще ее любил, а потому заранее знал, какие мучительные переживания может доставить ему эта встреча. Однако ему было необходимо получить ее показания: возможно, у нее имелась какая-то информация, которая могла быть для него полезной. Тревелес серьезно относился к своей работе, и в случаях, подобных этому, чувство долга было для него важнее всех остальных его чувств.

— Привет, Хоакин. — Мария Эмилия еще толком не успела привести себя в порядок, и темные круги у нее под глазами говорили о том, что она явно не выспалась. — Извини, что принимаю тебя в таком виде. Давай поговорим в кабинете — или, может, пройдем в мою комнату, чтобы я могла одновременно и разговаривать с тобой, и приводить себя в порядок? Я чувствую себя такой разбитой…

— Решай сама, — ответил Хоакин. — Я, в общем-то, пришел ненадолго.

Поднимаясь по лестнице, Мария Эмилия мельком посмотрела Хоакину в глаза, пытаясь угадать, в каком душевном состоянии он пребывает. Хоакин отвел взгляд в сторону и попытался придать своему лицу выражение холодной деловитости.