Буква Буки гордо именует себя «второй персоной в стате» — в ранге, за что получав незамедлительный нагоняй от Грамматики, которая согласным отводит второстепенное значение и грозит за неумеренные претензии «штрафом». Тут же звучит и тысячекратно повторенное в дальнейшей полемике по поводу «твердого знака», ставшее афористическим и преисполненное иронии ломоносовское выражение «Немой место занял, подобие как пятое колесо!».

До упразднения «ера» из нашей азбуки оставалось ещё около ста семидесяти лет. Еще десятки и сотни профессоров и академиков будут доказывать не просто его «необходимость», но примерно такую же государственную, политическую опасность его исчезновения, как и по отношению к «ятю». А Ломоносов уже ясно увидел полную ненужность этой буквы во всех тех случаях, где она фигурировала именно как «твердый знак». Вполне возможно, что он и для разделительной функции «ера» придумал бы какое-нибудь изящное замещение.

Бурный спор происходит между Е и Ятем. Ять жалуется, что Е изгоняет его из «мħста, владħния и наслħдия», которые писались именно через ħ. «Однако я не уступлю! — кричит Ять. — Е недоволен своими селением и веселием, ^[6] гонит меня из утħшения: Е пускай будет довольствоваться женою, а до дħвиц ему дела нет!»

Только в наше время, в 10-е годы XX века, возникло своеобразное явление — «занимательно-научная книга». А ведь в этот «Суд российских письмен» строгий и суровый ученый, которого никак уж нельзя было обвинить в небрежности по отношению к одному из самых ему дорогих предметов изучения, вводит как раз начало такого «занимательного» характера. Он не возражает даже, если невзыскательный читатель гоготнет над незамысловатой остротой: «букве Е — скучная жена, букве Ъ — весёлые и юные дħвы». Пусть смеются; лишь бы запомнили, что существует спор между учеными (не между буквами!) о надобности или ненужности двойного выражения звука « е».

Ломоносов находил возражения не только против «ятя», для которого видел все же некоторые исторические оправдания его существованию, но и против Э, этой «вновь вымышленной буквы». Он считал, что, раз уж мы и произносим Ена несколько ладов, не будет беды, если она же будет служить и в местоимении «этот», и в междометии «эй». А для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы — весьма невыгодное дело!

Ремарка требует пояснения. Ломоносов, согласно пониманию того времени, не различает строго буквы и звуки. Именно рассуждая о буквах, считали тогда, что гласные мы можем называть сами по себе, а «со-гласные», как следует из их определения, только с помощью гласных: «бе», «ка»… На это и намекает автор.

А переполох продолжается: Ферт жалуется, что Фита его «от философии и от филис ^[7]  отлучает: пускай она остается со своими Θокой, Θадеем и Θирсом».

Фита говорит: «Я имею первенство перед Ф у Θеофана и Θеофилакта, и для того в азбуке быть мне после него невместно…».

Прозорлив был холмогорский крестьянин, родившийся «в уезде, где даже дворяне говорят неправильно», по свидетельству чванливого Сумарокова. В справочниках 1916 года пять Фадеевых и пятьдесят Федоровых — петроградцев показаны пишущимися через «фиту», а Ломоносову нелепость этой двойственности была ясна уже в середине XVIII века.

…Но «Суд» продолжается. Глаголь кичится тем, что, стоя в начале Грамматики (то есть слова «грамматика»), он вообще служит вместо латинской Н. Это намёк на те споры с Тредиаковским, которые завершились известным стихотворением «Бугристы берега».

Како плачется на свое изгнание отовсюду, кроме греческих календ: «вместо меня уже прибавляется Г: гъ богу, гъ дому»…

Ломоносов имеет в виду явление озвончения глухого согласного « к» перед звонкими согласными в русской речи. Но, судя по упоминанию «греческих календ», он думал также и о Клатинского алфавита, которая уже очень давно уступила во множестве случаев свое место букве С. В латинских словарях моей юности под заголовком «К» можно было увидеть только два слова: эти самые « календэ» — календы, да позаимствованное у карфагенян наименование их столицы Karthago — Карфаген. Всё прочее писалось с С.

В главнейших европейских языках звук « к» в большинстве случаев выражается через С, а Ктоже применяется только в словах чужеязычных, заимствованных. Это, вероятно, и понудило Кзаговорить о «греческих календах», тем более что выражение «отложить до греческих календ» по-латыни значило — до «после дождичка в четверг» или «до второго пришествия».

Наш жалуется на Иже, что оно часто наряжается в его платье. Этот «иск» юридически довольно сомнителен, а орфографически относится скорее к начертательной технике нашего письма, к делам типографским.

В середине XIX века среди других типографских шрифтов появился и такой, в котором поперечная перекладина буквы Истала постепенно приближаться к горизонтальному положению, делая букву все более похожей на Н. И теперь, читая книги тех дней, так набранные, мы испытываем некоторое раздражение глаз — Ни Ипутаются.

Видимо, самому Ломоносову этот шрифт не слишком нравился. В Архиве АН СССР хранится рукописный титульный лист его работы «Краткое руководство к риторике». Слово «риторика» начерчено там так:

Не исключено, что именно этот «проект титула» находился перед глазами у автора «Руководства» в тот миг, когда он, по-видимому сочувствуя букве Н, отзывался о новомодном переодевании платьев в «Суде письмен».

«С и З спорят между собою в предлогах». Это понятно. В ряде случаев, когда превратившиеся в приставки предлоги «из», «низ», «воз», «раз» оказываются перед глухими согласными, « з» утрачивает звонкость своего произношения. Тут-то между Зи С, по-видимому, и возникает спор.

Этим и кончается дошедший до нас фрагмент «Суда российских письмен». Мне он представляется вдвойне поучительным. Во-первых, это удивительный, один из самых ранних образцов русской научно-популярной литературы, ведомой путем живого, художественного слова. Во-вторых, из него ясно, как непрестанно занимали Ломоносова проблемы грамматики, фонетики, графики родного языка, в какие глубокие и многозначительные частности этих разделов языкознания он готов был при первой же надобности внедриться.

Это был и глубоко ученый и в то же время чрезвычайно, объективный исследователь. Родившись в «окающем уезде России», где даже дворяне «говорили худо», он не стал защищать интересы «родных осин», а стал великим хвалителем московского аканья.

Но, столкнувшись с тем, что аканье имеет тенденцию усиленно расширять свои области, соблазняя «немного и невнимательно по церковным книгам учившихся» погрешать в писании, не выговаривая только, но и пишучи «хачу», «гавари», — он справедливо ограничивает власть аканья в письменной речи: «Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучивать насильно».

К