Потому что те, кто лишен морали, всегда домогаются красоты настоящей богини, даже посреди собственного вопиющего беззакония.

В верхнем выдвижном ящике своего бюро я хранила собранные мною щелок и перец, а также длинную заколку для своих жидких волос.

Смерть Тупака Амару продолжала жить в моем сердце. Я снова и снова прокручивала в голове увиденную мной сцену: нож, отрезающий ему язык, гонцы, увозящие рваные куски его тела в пяти направлениях. У кузнеца я выпросила небольшой обрывок цепи и била себя ею, когда думала о Тупаке Амару, но только по интимным частям. Потому что еще не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о том, что я стану монахиней и буду истязать свою плоть до конца жизни.

Когда мне почти сравнялось тринадцать и мать презентовала мне сундук с приданым, я решила, что настало время объявить о своем решении.

Мои отец и мать очень удивились. Ткацкая фабрика отца процветала. Родители часто упоминали о том богатом приданом, которое дадут за мной. Мать воскликнула:

– Исабель Роза! – Потому что так меня звали в те дни. – Ты возненавидишь жизнь взаперти, которая ждет тебя в монастыре.

На что я громко ответила:

– Мне понравится это более всего на свете – быть окруженной любовью Господа нашего Иисуса Христа. – Но потом я решила прибегнуть к уговорам: – Я буду молиться денно и нощно, чтобы сократить время вашего пребывания в чистилище.

Родители обменялись взглядами, в которых сквозило чувство вины. Они не слишком утруждали себя соблюдением Божьих заповедей. Мне не раз приходилось исповедаться вместо них.

Моя мать, для которой мода давно стала религией, запротестовала:

– У тебя не будет ничего личного. Все будет считаться собственностью монастыря. Даже одежду ты станешь получать из общего гардероба.

– Для меня не имеет значения, что я буду носить. Я стану чувствовать себя ребенком у материнской груди, которого не заботят и не тревожат земные помыслы. У меня будет все, что нужно.

– Когда-нибудь у тебя появятся… желания, которые будут жестоко подавлены в такой атмосфере, – деликатно закашлялась мать, позвякивая своими браслетами.

А я ответила:

– Милосердный Господь так сильно любит меня, что никогда не допустит, чтобы я служила и подчинялась мужчинам, занимаясь столь приземленными вещами, как ведение домашнего хозяйства и приготовление пищи. Он не желает, чтобы мое тело было изуродовано рождением ребенка. Он хочет, чтобы я соединилась не с кем-нибудь, а только с Ним.

– Успокойся, дитя мое. Ты не настолько уродлива, чтобы не найти себе супруга в Куско, – заявил мне отец. – Мы позаботимся об этом в свое время, обещаю.

– Ты оскверняешь духовное начало Господа нашего, – упрекнула я его. – Наш Небесный Отец одинаково любит все свои создания, даже самые невзрачные.

– Монахини могут отнестись к тебе недружелюбно, – откровенно заявил отец. – Твое лицо нелегко полюбить, Исабель.

На что я ответила:

– Вполне возможно, что они будут завидовать мне, потому что Господь оставил отметку на моем лице. В Священном Писании сказано, что самые чистые души всегда страдали от нападок дьявола, проявлявшихся в виде зависти. Но те, кто подвергаются преследованиям, пользуются особой любовью и поддержкой Отца нашего и становятся Его любимцами.

Мои родители испытывали сильные душевные муки, поскольку не хотели терять своего ребенка. Другого у них не было. Меня тоже мучила совесть, ведь я желала, чтобы вся боль досталась мне одной.

Однажды мать вновь заговорила со мной, на этот раз вкрадчиво-льстивым тоном:

– Разве тебе не хочется выйти замуж, Исабель? И иметь детей, которые будут любить тебя?

На что я ответила:

– Для меня замужество означает мучения, которым тираны древности подвергали святых, привязывая их к разлагающимся трупам, пока ужас, гниение и кошмарный запах не заставляли их умереть медленной и мучительной смертью.

Я отказалась изучать такие греховные предметы, как французский язык и арифметика, и читала лишь Библию и «Житие святой Розы». Я заявила, что каждый день буду ходить на исповедь, во время которой безжалостно перечисляла все свои проступки и прегрешения. Я испытывала необыкновенную радость от наказания за каждый свой проступок. Я настолько прониклась послушанием, что если бы мой духовник приказал мне: «Сунь руки в огонь!», я бы не задумываясь сделала это и держала бы их там до тех пор, пока последние хлопья пепла не осыпались бы с обугленных культей моих запястий. По правде говоря, я даже жалела, что мой духовный наставник налагает на меня столь незначительные наказания.

Я сняла с кровати матрас и спала на голых досках. Из еды я позволяла себе лишь две причастные облатки в день. Мне казалось отвратительным отказываться от молитвы ради приема плотской пищи. Я ела, только подчиняясь настояниям своего духовника, но даже и тогда весьма неохотно выполняла его приказы. Люди на улицах с удивлением всматривались в мое исхудавшее лицо, на котором торчали скулы, сознавая при этом, очевидно, что видят перед собой самую святую девственницу в Куско, если не во всем Перу. Приступы голода звучали для меня в животе церковным перезвоном колоколов: я радовалась им и тому; что они не имеют надо мной власти.

Я чувствовала себя отделенной от прочих живых существ как если бы уже вознеслась на новую, недосягаемую для них высоту. Когда люди заговаривали со мной, я видела, как изо рта у них вылетают клубы белого пара, похожие на хлопок. Я плохо слышала их, если только они не заговаривали со мной о Господе. Я продолжала истязать себя и проводила многие часы в состоянии восторженного полузабытья.

Но тут девчонка-служанка обнаружила мою окровавленную простыню и показала ее родителям.

На следующий день духовник заявил мне:

– Не следует чрезмерно усердствовать в своем великом рвении.

Он распорядился, чтобы я принесла ему свои хлысты и цепи. Когда я подчинилась, он был поражен тем, сколь много их оказалось у меня и сколь груба была их конструкция. Он сказал, что я не должна более истязать свою плоть, не получив на то его разрешения. Но в ответ я заявила ему истинную правду: – В умах невежественных людей гнездится предубеждение против столь истовой страсти, но я не ожидала встретить его у священника.

Он запер мои хлысты и цепи в своем шкафу и отправил меня домой. После этого родители заговорили со мной суровым тоном, упрекая меня, и я поняла, что духовник действует с ними заодно.

Некоторое время после подобного предательства я пребывала в печали. На мою долю выпали такие невзгоды и страдания, что я даже не могла записать их все. И тогда я вдруг с необыкновенной ясностью поняла, что люди, менее религиозные и чистые помыслами, чем я, просто завидуютмоим особым дарованиям.

Я просыпалась среди ночи и щипала и скручивала свою кожу так сильно, как только могла, чтобы не выдать себя криком или стоном, – ибо отныне в комнате со мной спала маленькая служанка, которой дали наказ немедленно поднять тревогу, если я вновь начну истязать себя. Девчонка наябедничала моим родителям, будто я трогаю себя под одеялом. И тогда они распорядились, чтобы на ночь меня привязывали, как жареного цыпленка, за руки и за ноги к столбикам кровати, совсем как Тупака Амару – к лошадям. «Житие святой Розы» у меня тоже отобрали.

Но я удовольствовалась святой Каталиной. Она знала, что замужем за Христом, поскольку ей было видение, в котором она вместо обручального кольца надела на палец святую крайнюю плоть, отсеченную от Его тела. Будучи совсем еще маленькой, она бросилась в кипящую воду горячего источника близ своего дома, намереваясь сжечь кожу на лице и теле, чтобы оградить себя от мирских женихов. Она почти ничего не ела и спала очень мало. Но эта девственница, в отличие от меня, пользовалась огромным уважением и закончила тем, что стала отдавать распоряжения самим римским папам.

Когда у меня забрали и книгу о святой Каталине, душа моя восстала в оковах тела. Я натерла лицо щелоком и перцем, которые втайне хранила в выдвижном ящике своего бюро. С горящей головой я вбежала на кухню и окунула лицо в caldera [10]с кипящей водой, одновременно воткнув себе в правое ухо длинную заколку. Я лишилась чувств раньше, чем успела увидеть, что наделала.