В конце концов я выхожу из уборной, но остаюсь стоять на пороге, скрестив руки на груди и окидывая ее ленивым взглядом. А она нетерпеливо переминается с ноги на ногу, не осмеливаясь взглянуть мне в глаза, зная, что долгий разговор со мной лишь продлит ее агонию. Сейчас она в состоянии думать лишь о ритмически накатывающей сосущей боли в нижней части живота (я неоднократно доводил себя до этого состояния, чтобы сполна насладиться ее страданиями).

– Пожалуйста, Мингуилло, я могу войти? – Она ткнула прозрачным дрожащим пальчиком в заветную комнату за моей спиной.

– Зачем?

И вот здесь она попадалась по-настоящему, потому что не могла облечь свое желание в слова перед лицом мужчины, а еще потому, что знала – уж кто-кто, а ее брат не должен спрашивать ее об этом. Я позволял ей взять эту часть вины на себя. Пусть думает, что это она своим поведением вынудила меня вести себя подобным образом, первой нарушив приличия. Только взгляните на эту дрожащую нижнюю губку! Смотрите, на кончиках ресниц уже появились слезы! В нижней части живота боль становится все острее, все явственнее и все нестерпимее. Она приседает на корточки, и глаза у нее начинают закатываться.

Всего один раз я позволил ей лишиться чувств и бросил возле уборной, предоставив очнуться в луже позора и бесчестья. Этого оказалось достаточно, чтобы она поняла: я могу проделать то же самое вновь и в любой момент.

Так что спустя еще минуту я разрешил ей проскользнуть мимо меня внутрь, мимоходом взъерошив пушистые волосы на ее макушке. Это была единственная часть тела моей сестры, к которой я позволял себе прикоснуться.

Прикоснуться собственной рукой, я имею в виду.

Марчелла Фазан

Первое осознанное впечатление моего детства связано с тем, как мой брат вырвал из моих рук котенка и бросил его в Гранд-канал. И отнюдь не неожиданная жестокость или жалобное мяуканье стали для меня откровением, а беззащитные лица моих родителей, когда Джанни, промокший насквозь и прижимающий к груди котенка, рассказал им о случившемся. Я помню их застывшие в каменной неподвижности силуэты на фоне сверкающего окна детской. Я лежала в своей кроватке и слушала.

Мингуилло заявил:

– Я хотел посмотреть, умеют ли кошки плавать.

Котенок громко чихнул, спустился, цепляясь коготками за одежду, по ноге Джанни на пол и вернулся ко мне в кроватку.

Мингуилло заметил:

– Теперь вы сами видите, что умеют.

Мои родители поморщились. Они не смотрели ни на моего брата, ни на Джанни, ни на меня, ни друг на друга.

А потом в комнату вошел мой любимый крестный Пьеро Зен. Нe обращая внимания на Мингуилло, он склонился над моей кроваткой и взял меня с котенком на руки. Мои родители вышли из своего жалкого транса и поспешили ко мне, чтобы по очереди обнять меня и поцеловать котенка в маленький носик.

Мои маленькие ручки погладили мокрую шерстку котенка, и он замурлыкал, показывая, что прощает меня. Но когда он высох и успокоился, я попросила Анну отнести его на кухню и никогда более не пускать ко мне. Я только что накрепко усвоила жестокий урок – жизнь любого существа, которое любит меня, подвергается смертельной опасности.

Пьеро догадывался обо всем. Есть такие мужчины, от внимания которых не укроется ничто.

Я никогда не рассказывала ему всей правды о пытках, которым подвергал меня Мингуилло, но это не имело значения. Пьеро просто знал, когда нужно встать между мной и моим братом, причем так, что его вмешательство всегда казалось случайным.

– Хочешь прогуляться по двору? – спрашивал он голосом, в котором звучала приятная хрипотца, словно знал, что если он будет рядом, Мингуилло не преградит мне путь в уборную в случае надобности.

Портрет Пьеро стал моим первым рисунком, который я сделала, как только смогла держать в руке карандаш. Он утверждал, что сходство просто изумительное, и даже вставил рисунок в серебряную рамочку. Но, положа руку на сердце, я думаю, что на портрете неплохо получилась длинноногая болотная цапля, если кто-нибудь в состоянии вообразить себе цаплю с добрым лицом и аккуратным плюмажем. Потому что Пьеро и вправду был очень высок и строен, так что с первого взгляда становилось ясно, что у него хрупкие кости. Одежда не могла скрыть его худобы и болталась на нем как на вешалке. Несмотря на свое высокое рождение, он, похоже, искренне стеснялся собственной невзрачной внешности, и поэтому слегка сутулился и даже заикался. Иногда при ходьбе он упирал руку в бедро, словно для того, чтобы поддержать себя. Глаза у него были бледно-зеленые и слишком большие, а волосы имели тот светлый песочный оттенок, который обычно не приветствуется в высшем обществе. Ресницы у него были слишком короткими, чтобы произвести приятное впечатление, а брови всегда оставались иронично изогнутыми.

Но дайте Пьеро возможность защитить кого-либо, кто слабее его, и он станет непобедим.

По моим вышеприведенным замечаниям о Пьеро нетрудно догадаться, в какого ребенка я обещала вырасти. Я была еще совсем маленькой, когда сообразила, что я, пока способная только смотреть и наблюдать, могу с пользой для себя заняться зарисовками того, что происходит с людьми вокруг меня. Мне казалось, что зачастую люди просто не обращают должного внимания на то, что с ними случается.

«Каждому нужно посвятить отдельную книгу», – думала я, лежа в кроватке и наблюдая за тем, что делается вокруг. Кроме того, привычка наблюдать навела меня на мысль обзавестись дневником собственной жизни, чтобы во всей этой суматохе не потерять самые интересные истории, приключившиеся с другими. Поначалу мой дневник состоял из утомительных пиктограмм, и только потом, когда я научилась писать, в нем появились слова.

Свои рисунки я отдавала тем, кто был добр ко мне. Я даже попыталась пробудить в своей матери любовь, рисуя ее портреты и подмечая отличительные черты во время ее кратких визитов в детскую. Боюсь, что тогда я была слишком мала, чтобы отличить главное от второстепенного и понять, что мои портреты не доставляли ей удовольствия, поскольку лишь отражали тщательно уложенные в прическу волосы вокруг пустого и невыразительного лица. Тем не менее, затаив дыхание, я с надеждой и душевным трепетом вручала их ей.

А вот свой дневник… нет, егоя прятала от всех. Для записей я не пользовалась книгой, которая сразу бы бросилась в глаза: нет, мой дневник состоял из разрозненных листков бумаги, которые можно было легко и быстро укрыть от посторонних. Тело мое вскоре превратилось в общественное место, которое посещали руки многих докторов; а вот мои мысли, по моему мнению, заслуживали некоторого уединения.

Меня не покидало тайное желание оставить след своего существование в мире на этих страницах после того, как Мингуилло убьет меня, в чем я не сомневалась. Что-либо не столь незначительное и эфемерное, как моя плоть, которая представлялась мне гораздо менее вещественной по сравнению с бумагой или стеклом, ведь она рвалась и изливалась намного легче.

С самого начала у Мингуилло обнаружилась сверхъестественная способность заставлять мой организм выделять внутреннюю жидкость. Стоило ему появиться на пороге, как мне грозила опасность увлажнения. Слезами, естественно. Но и другим тоже. А как только начинала течь моча, я уже ничего не могла поделать. Едва Мингуилло оказывался рядом, как она могла начать выделяться. Если она могла, значит, выделялась. А с ней меня ожидало и невыносимое сочувствие слуг, которые поспешно уносили прочь мокрое белье.

К тому времени, когда мне исполнилось пять лет от роду, я разрывалась пополам: мою верхнюю часть обожали все, называя ее perfettina,тогда как нижняя часть приводила родителей в отчаяние.

– Мочевой пузырь функционирует плохо, – говорили они, избегая упоминать, чей именноэто мочевой пузырь.

Таким образом они старались избежать родственной и наследственной ответственности за мой мочевой пузырь. А отсюда был совсем уже крохотный шаг к тому, чтобы и саму Марчеллу не признавать своим ребенком. (Видите, уже и я сама начала говорить о собственных недомоганиях от третьего лица.)