Еще меня поразило то, с каким остервенением, с пеной у рта в буквальном значении этого слова, американские гости набросились на отставного советского разведчика полковника Феклисова (Фомина), когда тот стал рассказывать, как присутствовавший тут же американский журналист Джон Скэйли сделал ему, в то время резиденту советской разведки в Вашингтоне, предложение от имени президента Кеннеди: разменять вывод наших ракет с Кубы на гарантии неприкосновенности острова. [73]Что тут началось! Сам Скэйли, бывший помощник Кеннеди Теодор Сорренсен, историк Артур Шлезингер-младший вскочили со своих мест, наперебой, в крик, начали доказывать, что Феклисов ничего не помнит, что это не ему сделали предложение, а он сам по поручению Хрущева пришел к американцам. И так далее, горячась и перебивая друг друга.

Оказывается, в большой политике совсем не одно и то же: согласиться на советские предложения, чтобы потом иметь возможность заявить, что Хрущев под американским нажимом дал слабину, ретировался с Кубы, а они высаживаться на остров вообще не собирались, или самим предложить то же самое. Фактический результат один, а ощущения — разные. Я тогда так и не понял, из-за чего разгорелся сыр бор, и больше всего боялся ошибиться сам. Но тут же ошибся.

Следующий скандал разгорелся уже из-за меня. Я не очень разбирался, что американцы знают, что стараются узнать и что мы от них скрываем. В мемуарах отца я вычитал, как в разгар кризиса Кастро предложил использовать ракеты для превентивного удара по США, что подтолкнуло советское руководство к решению поскорее убрать их с острова.

За обедом я оказался рядом с профессором Блайтом и в разговоре мельком упомянул о телеграмме Кастро, а он на очередном заседании, не ссылаясь на меня, задал вопрос советским и кубинским участникам.

Кубинцы пришли в бешенство и пригрозили покинуть конференцию. Примаков созвал пресс-конференцию, назвал вопрос Блайта провокацией. Я перепугался не на шутку, но все обошлось, Блайт меня не выдал.

Так завязалась наша дружба. В феврале того же года, по приглашению профессора Блайта, я приехал на неделю к нему в Гарвардский университет. Там тоже не обошлось без курьезов. Мне предложили выступить на студенческом форуме. Народу собралось много, человек пятьсот, если не больше. Только я начал говорить, как откуда-то выскочил здоровенный негр, бросил на стол президиума грязный ботинок, наверное, сорок шестого размера и что-то заорал. Хозяева поначалу растерялись, но быстро пришли в себя, приняли меры, верзилу выставили за дверь, студенты в ответ зааплодировали. Я ничего не понял, столь популярное на Западе происшествие с ботинком в ООН у нас давно забылось, и я все списал на американскую непосредственность и повышенную возбудимость.

Наши контакты с Блайтом продолжились. Осенью 1990 года я снова оказался в Гарвардском университете, а вот Блайт из него собрался уходить. Его непосредственный начальник, директор центра имени Кеннеди Джо Най рассчитывал, и не без оснований, на скорый приход к власти демократов. Он надеялся, что тогда его назначат заместителем директора ЦРУ. А Блайт рвался на Кубу. Визит подчиненных к Кастро мог помешать карьере Ная, Блайт же не соглашался менять свои планы. Вот и пришлось ему подыскивать себе место. Он теперь обосновывался в расположенном неподалеку от Бостона Браунском университете, в центре международных исследований, основанном бывшим президентом компьютерной фирмы IBM Томасом Уотсоном.

В один из дней он предложил мне выступить там с лекцией. Так совпало, что глава научного центра оказался тем Томом Уотсоном, который в 1959 году принимал отца на одном из своих заводов в Калифорнии, показывал ему производство. Они друг другу понравились, испытали взаимную симпатию. Лекция произвела впечатление, и на следующий день мне сделали предложение поработать несколько лет в Уотсоновском центре.

За все приходится платить. Время, пока я писал мемуары, не прошло бесследно, в 1990 году я покинул пост заместителя Генерального директора, превратился в научного сотрудника без зарплаты, без рабочего стола, без клеточки в штатном расписании. Вроде я есть, но на самом деле меня нет. Но я о происшедшем не сожалел. После всех лет работы над мемуарами отца, своей собственной книгой я перерос институт и свою должность. Всю жизнь я занимался сложными распределенными системами, сначала ракетно-космическими, от перехвата чужих спутников до глобальной радиотехнической разведки, потом компьютерными, оптимизировавшими производство и распределение электроэнергии в масштабах Украины или Средней Азии или полив узбекских хлопковых плантаций водами реки Зеравшан, прогнозом землятресений. Теперь меня заинтересовала куда более сложная задача: мне захотелось понять, как на самом деле устроено наше советское общество, почему не получилось то, что казалось столь очевидным, почему мы не догнали Америку, почему в 1990 году живем хуже, чем в 1964-м?

У себя в институте я этим заняться не мог. Пришла пора искать новое место работы. Так что предложение центра Томаса Уотсона оказалось очень кстати. Я согласился, но только на один 1991/1992-й учебный год. Год оказался непростым, в декабре 1991 года моя страна перестала существовать. То, чем и ради чего мы жили, новая власть объявила вне закона. Мой институт дышал на ладан. Возвращаться оказалось незачем и некуда. Я решил продлить контракт с американцами еще на год. Потом еще на год, и еще, и еще. В 1996 году меня зачислили в штат университета. Его интересы совпадали с моими. Эффективность работы преподавателя оценивается количеством публикаций и качеством прочитанных лекций. Я засел за работу. В результате мне удалось написать книгу «Реформатор», которой открывается «Трилогия об отце». Одновременно учил студентов, рассказывал им об истории России, объяснял, что происходит с нею сейчас. Многие из них если не полюбили мою страну (такое ожидать от иностранцев не приходится), то научились понимать ее.

Но это в будущем, пока же я продолжал продавливать публикацию мемуаров. К сожалению, без особого успеха. Однако надежда сохранялась, все выглядело не столь безнадежно, как в брежневские времена, хотя кое-какие рычаги заржавевшего механизма еще продолжали вращаться. Система принимала меры, сделанные в КГБ распечатки воспоминаний отца поступили в Институт марксизма-ленинизма, там ими поручили заниматься историкам Николаю Барсукову и Василию Липицкому. Зимой 1991 года Липицкий позвонил мне, попросил зайти поговорить. Но разговор не получился. В ответ на предложение о сотрудничестве я ему задал только один вопрос:

— А исходные магнитофонные пленки у вас есть?

— Нет.

— Так какой же вы историк, если работаете над материалами, достоверность которых ничем не подтверждена? — возмутился я. — Может быть, кто-то изменил текст, а вы об этом даже не догадываетесь?

Липицкий снова пожал плечами. Мы оба прекрасно понимали, о чем идет речь. У меня сложилось впечатление, что Липицкий по-серьезному и не рассчитывал вовлечь меня в свою авантюру, попросту отрабатывал полученное сверху указание. Расстались мы по-хорошему, а вскоре события завертелись так, что ЦК КПСС стало не до фальсификации истории.

Но распечатка КГБ не исчезла бесследно, ее подобрал другой участник акции — Барсуков, человек уже в летах. Впоследствии мне пришлось с ним поспорить. Уходя из ИМЛ, Барсуков прихватил с собой в числе других документов и экземпляр распечаток воспоминаний отца. Он упорно доказывал, что его вариант единственно верный, в своих статьях цитировал отца только по своим распечаткам, демонстративно игнорировал текст, опубликованный «Вопросами истории». Можно было бы, конечно, не обращать внимания на его чудачества, но Барсуков своими действиями вольно или невольно продлевал жизнь фальшивке, вышедшей из недр органов. Неважно, поправили текст до его передачи в ИМЛ (на тех страницах, что я видел, явно проступала рука редактора) или приведение его в «надлежащий вид» возлагалось на Барсукова и Липицкого. Сейчас это уже история.