— Интересно, что за болезнь вызывает такую боль, — сказал Исаак. — Очевидно, Иаков считает, что боль не пройдет из-за смерти или выздоровления до нашего приезда. Мне приходят на ум всего несколько заболеваний, но, пожалуй, нужно составить от них какие-то лекарства. Пошли, Ракель. Мне потребуется твоя помощь, чтобы покончить с делом до ужина.

— Пойдет дождь, — сказала Юдифь наутро мужу, открыв ставни и выглянув из окна их спальни. Небо было хмурым, угрожающим. Над холмами собирались тучи, ветер был резким, холодным для начала октября.

— Тогда хорошо, что ты не едешь с нами, я бы не хотел, чтобы ты заболела, — ответил Исаак, начавший утреннее омовение.

— Я хотела бы, чтобы ты остался дома, — сказала она не в первый раз после получения первого письма Иакова Бонхуэса, но с нехарактерной для нее легкой тоскливостью. Потом отбросила назад густые, длинные волосы и перешла к обычной резкости. — Не понимаю, почему этот Иаков не может женить своего брата на Бонафилье без твоего присутствия. И без Ракели. У нее много дел перед своей свадьбой.

— Надень платье, любимая, — сказал Исаак, утирая лицо и бороду, — и помоги Наоми приготовить для нас перед дорогой хороший завтрак. Обещаю, что мы не промокнем, будем ехать со всей осторожностью и привезем тебе из Перпиньяна какой-нибудь особенный подарок.

— Исаак, я не Мириам и не Натан, чтобы утешать меня обещанием конфет или даже шелковых одежд, потому что их папа уезжает на две недели.

— Знаю, Юдифь. Ты моя любимая женушка, страж моей совести, мать моих детей. Я вернусь к тебе, обещаю.

Он уверенно пошел на голос Юдифи, коснулся ладонью ее щеки, обнял за талию и притянул к себе.

— Исаак, — негромко сказала она. — Поторапливайся, а то опоздаешь.

— Только что, — сказал он, — ты хотела, чтобы я остался. Теперь отсылаешь меня.

— Пойду, помогу Наоми, — сказала жена врача со слезами на глазах, отстранясь от него. Застегнула платье, откинула на место волосы, повязала поверх них вуаль и поспешила на кухню.

Два часа спустя с большой суетой, шумом и бодрыми прощаниями компания тронулась в путь. Впереди ехали верхом на мулах Аструх и его сын Дуран; за ними следовали дочь Аструха Бонафилья, Исаак, Ракель и Юсуф, ученик Исаака, везший письмо с разрешением свободно путешествовать по королевству Арагон как пажу и подопечному его величества. Он ехал на своей кобыле и был вооружен мечом, во владении которым становился мастером. Эсфирь и Лия, служанки, ехали в первой телеге с узлами и коробками путников. Вторая телега была высоко нагружена имуществом невесты: там были перина, коробки с тканями и одеждой, драгоценные маленькие предметы мебели и сундучок, изготовленный для надежного хранения золота. Помимо двух слуг-мужчин, правивших телегами, Аструх взял двух вооруженных людей, которые ехали в конце процессии для охраны. Легкий дождичек омывал местность, когда они ехали на северо-восток, однако небо разъяснялось. Поскольку никто не шел пешком, двигались они довольно быстро.

Когда они проехали около двух миль, Аструх стал отставать, пока не поравнялся с Ракелью, державшей повод отцовского мула.

— Сеньора Ракель, — сказал он, — мне нужно о многом поговорить с вашим отцом. Если позволите мне взять этот повод, сможете поговорить с моей глупой дочерью. Развеселите ее слегка. Подбодрите.

Ракель со значительной неохотой отдала повод и подъехала к Бонафилье.

— Видишь, что в том черном сундучке? — спросила та.

— Не вижу, Бонафилья, — ответила Ракель. — Он закрыт и находится на телеге позади нас.

— Ну, конечно, закрыт. Он наполнен золотом. Папа покупает мне мужа как можно дальше от Жироны и платит за него целое состояние.

— Бонафилья, это твое приданое, — прошептала Ракель. — И я не стала бы разговаривать о нем на дороге. Ты прекрасно знаешь, что оно для тебя и твоих детей, чтобы вы могли жить в комфорте и безопасности. Если оно большое, это потому, что папа так тебя любит, что жертвует тебе такую сумму.

— Тогда почему отсылает меня так далеко?

— Перпиньян недалеко, — сказал Юсуф, который бесстыдно подслушивал. В двенадцать, от силы тринадцать лет, он все еще пользовался, когда хотел, привилегиями детства — особенно свободой появления возле женщин. — Валенсия гораздо дальше. Нужно ехать в Барселону, а потом плыть туда на судне.

— За кого из жиронского гетто ты предпочла бы выйти? — спросила Ракель. — Возрастом от тридцати до шестидесяти лет?

— Я не могу сейчас об этом думать, — смущенно ответила Бонафилья.

— За кого-нибудь из братьев Равайа? Или что скажешь о Соломоне де Местре?

— Он до того застенчивый, что не может разговаривать с девушкой, не покраснев, как мак, — презрительно ответила Бонафилья. — И он влюблен в дочь сеньора Видаля.

— Это проблема. А братья Равайа?

— Одному тринадцать, другому пятнадцать лет. На что мне они?

— А как тогда насчет вдовца? — спросила Ракель. — Бонаструха Бонафета?

— Да он же старый, — сказала Бонафилья. — И живот у него трясется на ходу.

— А когда он видит меня, то приподнимает мою вуаль и говорит: «Что под ней за красивая девушка?» Но на самом деле он все еще бодрый мужчина.

— Конечно, — сказала Бонафилья, понизив голос до шепота. — С таким я раньше овдовею. А что скажешь про сеньора Махира? Говорят, он с трудом может выйти из дома. Подумай, какой бы он был незначительной помехой. — При этих словах Бонафилья захихикала. — От меня бы требовалось только кормить его супчиком. Как еще одного ребенка в доме.

Хихиканье перешло в смех, в котором было больше жестокости, чем веселья.

Ракель посмотрела на нее с беспокойством.

— Бонафилья, нехорошо смеяться над старостью. Сеньор Махир добрый, ученый человек.

Бонафилья встряхнула головой под вуалью.

— Я лучше поехала бы в Барселону и вышла там за баснословно богатого человека, как Далия, — угрюмо сказала она. — Вместо того чтобы меня везли на север с целью выдать за брата врача.

— Исаак, я думал, что больше не услышу смеха дочери, — сказал Аструх. — Она ведет себя так, будто я везу ее казнить, а не выдать за красивого, преуспевающего молодого человека.

— Она влюблена в кого-нибудь поближе к дому? — спросил врач.

— Как это может быть? — ответил ее отец. — Видел бы ты ее, Исаак. Такая юная, застенчивая, старательно охраняемая. Никогда не бывает одна.

— Я знаю по опыту, что дочери, какими бы ни были юными, застенчивыми, невинными, как бы их старательно ни охраняли, влюбляются. И подчас в очень странных мужчин.

— Исаак, Бонафилья, когда выходит из дома, надевает такую густую вуаль — притом по собственному желанию, — что даже я не могу ее узнать, если она не заговорит. Ее всегда сопровождают служанка и кто-нибудь из членов семьи. Клянусь, что из молодых людей она видит только своих братьев.

— Она близка с братьями?

— Конечно, — ответил, не задумываясь, ее отец. — Хотя… думаю, не так уж близка. Они не сидят дома, большую часть времени помогают мне в делах или развлекаются, а когда разговаривают с ней, кажется, постоянно упрекают ее за угрюмость. Предпочитают разговаривать со своей мачехой, веселой, разумной женщиной. Я бы хотел, чтобы Бонафилья больше походила на Пресиосу.

— Не замечала сеньора Пресиоса никаких признаков того, что юная сеньора Бонафилья отдала свое сердце кому-то, пусть и совершенно неподходящему?

— Нет. А она все время была начеку. Бонафилья так расстроена предстоящим браком, что, честно говоря, ее отсутствие в доме воспримут с облегчением. Солнце вышло, сеньор Исаак, — сказал Аструх со своей обычной бодростью. — Нам нужно приехать в Фигуэрес к обеду.

— У тебя там много дел?

— Кто сказал, что у меня есть дела?

— Иначе, Аструх, почему такой живой человек, как ты, не потерпит с обедом еще несколько часов, чтобы поскорее приехать на место?

— Да, есть, с нашим хозяином и еще несколькими людьми. Надеюсь, для всех остальных это не будет слишком утомительно.