Он отвернулся, достал из кармана обувную щетку, крякнул, как будто от боли, и стал надраивать сапог. А тот все еще стоял надо мной, руку опустил – вот-вот из глаз слезы покатятся. От бессилия. Не воин он, не боец. И тут я разглядел на земле пистолет – камень прикрывал его, была видна лишь рукоятка. Одно движение, и он у меня в руках.

21

Я не пригласила его домой, поступила негостеприимно. Хотя было уже поздно, и возвращаться ему пришлось в темноте. Я сказала, что меня дома ждет брат. Соврала. Он кивнул, как бы говоря, что ничего такого не имел в виду. Однако я знала, что он расстроился. Это было совсем не заметно, но я чувствовала. И понимала. И потому не пригласила его.

22

Сержант ржал, ржал во весь голос. Этот мясник, коновал. Ржал. И тоннель умножал его идиотский смех. А тот все нажимал и нажимал на курок. Пистолет щелкал вхолостую. И я понял, что сержант подбросил пистолет, загнав в него пустую обойму. А потом он швырнул в меня пистолет и, ринувшись вперед, вцепился мне в горло. У меня не хватало сил сбросить его руки, я терял сознание, а сержант все драил свой сапог, как будто ничего рядом с ним не происходило.

23

Я пригласила его в другой раз, когда наше знакомство длилось уже не один день. Под музыку Прокофьева я танцевала пальцами рук по столу. Он улыбался, смотря на невероятные па. Потом, как мог, повторял этот танец на моей обнаженной спине, на ягодицах, бедрах, животе. Пальцы прыгали, эти неловкие, неумелые балерины, а я слышала музыку, теряя контроль над собой, исчезая в ритме вспышек света, бьющейся в жилах крови и учащенного дыхания. А потом, когда он удивленно смотрел на круглый жетон, висящий на стене, мои пальцы танцевали на рукоятке ножа другой танец. Этот жетон сжимала рука моего брата, когда его тело вынесли из тоннеля. Такой же жетон с тем же самым номером LR 6345 висел на шее у того, кого я любила, – он сбросил футболку, танец пальцев перешел в ласки, он входил в меня, шепча и заговаривая, словно знахарь, свое чувство, а жетон бился мне в подбородок, бился словно язык колокола, кричал и взывал, а я ждала, когда он перестанет биться, когда замрет тело, отдавая мне частичку себя.

То, что случилось со мной, могло случиться с кем угодно. Но это произошло со мной. Так устроен мир, в котором каждый миг что-то случается. Со мной ли, с другими.

24

Меня признали вменяемой. По результатам судебно-психиатрической экспертизы. Но они все равно будто не понимают мотива. Не понимают, как я могла убить человека, которого люблю. Как могла убить его в своем доме. Или просто отказываются понимать. Не хотят. Пожимают плечами: немотивированное убийство, негостеприимный поступок, прецедент, который может – и это очевидно – испортить отношения между нашими городами. Случай исключительный, требующий адекватных мер.

И потому меня, Евы Эламер, завтра не будет.

Наталья Землянская

Рыбий бог

Зря я ему это рассказываю. Всё заканчивается ссорой.

– … ты хоть понимаешь, что можно срубить на этом бабла?! – голос говорящего становится шерстяным и хриплым. – Понимаешь?..

Его воспалённые глаза испытующе впиваются в моё лицо. Он наклоняется так близко, что отчетливо видно каждую красную ниточку жёлтых от бессонницы белков, каждое пёрышко серой радужки, окаймляющей огромные зрачки – безумные озера неутолённых желаний. Я не хочу оказаться там, во мраке чужого бреда, и молча отворачиваюсь к стене.

Пружины старого дивана сварливо скрипят подо мной – ему изрядно надоели и мы, и наши бесцеремонные гости. Оттого старик характером подл и мелочен: то коварно подогнет усталую ногу, то так громко и безобразно стенает в ночи, что взбешённые соседи барабанят в стены, завидуя чужому короткому счастью. Вот и сейчас: из его дряблых руин в мой бок исподтишка впивается что-то острое. Но я терпеливо недвижим – лишь бы оставили в покое! Диван злорадно хихикает: шерстяная хрипота становится громче, назойливее, нестерпимее…

– Слышишь меня? Слышишь?!

Нет, я давно уже тебя не слышу. Как и ты меня. Мы оба оглохли, раздавленные катком бытия, очерствевшие, покрывшиеся коростой взаимного равнодушия, из трещин которой всё реже сочится мутная сукровица чувств – глумливая пародия на прежнее.

Быстрые шаги. Хлопает дверь – зло, громко, с вызовом…

Я вскакиваю:

– Вернись, урод!

Бросаюсь к вешалке у входа. Так и есть: он опустошил мои карманы. Этот гад забрал наши последние деньги! Мои деньги…

Схватив куртку, вылетаю в коридор. Воняет помоями, людьми и кошками. Торопливо гудит убегающий лифт. Зачем-то бросаюсь по лестнице вслед, перескакивая ступени, хотя понимаю: не догнать… На чёрной улице пронзительно холодно. Ночь неприветливо щурится волчьими глазами редких фонарей. Я оглядываюсь: беглец растаял где-то в этих льдистых сумерках… Чёрт, как же хочется курить!.. Ковыляю к ларьку неподалеку: существо, обитающее в его глубинах, иногда ссужает избранных дешёвыми сигаретами в долг.

Затяжка обжигает ободранное морозом горло. Кашляю, ругаюсь, упрямо затягиваюсь снова… Из темноты, привлечённая светом «точки», выплывает бесформенная масса: многорукая, многоголовая. Стайка подростков. Самые страшные городские хищники.

Стая отработанным манёвром берет меня в кольцо. Волчата бурно радуются нечаянной жертве. Я для них – просто возможность развлечься. Кто-то отпускает грубые шуточки, остальные гогочут. Это – прелюдия.

Не вступая в переговоры, вытаскиваю нож. Шансов мало, но…

Тусклый свет так режет глаза! Тупая боль будит сознание: я – жив… Расплывчатый мир постепенно приобретает узнаваемые очертания – это моя нора.

В кресле рядом с диваном – шевеление. Невзрачная девчонка, истёртая донельзя, точно медный пятак, прошедший через сотни рук, так что и рисунка не разглядеть, протягивает чашку:

– На водички!.. – В ее глазах участие, смешанное с брезгливым любопытством. Так разглядывают сбитую машиной собаку: и жалко, и гадко.

Почему-то девочка кажется мне знакомой. Контуженной голове понадобится некоторое усилие, чтобы понять: она и есть то маленькое божество из злополучного ларька. (Превращение безликого существа в божество происходит, когда я узнаю, что девица спасла мое бренное тело. А может, и душу, если она у меня есть.)

– Сожгли магазинчик… – равнодушно упоминает она, собирая разрозненные бусины трагической ночи в единую нить. И еще спокойнее добавляет: – Ну, не жить пацанам, если Азамат их вычислит… – и поясняет: – Хозяин мой…

Из разговора выясняется, что спасительница нянькается со мной уже пару суток.

– Отсижусь у тебя немного, пока хозяин не отойдет. А то попаду заодно под горячую руку… – заявляет она.

У меня нет ни сил, ни желания сопротивляться её решению: что может мешок с костями? Малолетки постарались на славу.

Совершенно освоившись, она уверенно хозяйничает в моем жилище: сообщив, что «время вечерять», быстренько сооружает нехитрый ужин. Это действо напоминает волшебство – холодильник, помнится, был девственно пуст. Попутно девица скучно и торопливо пересказывает свою немудрёную «жисть», такую же обыденно убогую и предсказуемую, как у сотен тысяч её сестер, и страшную именно этой своей убогостью и повторяемостью.

– Как тебя звать? – перебиваю я. Мне вовсе не нужно её имя: хочется, чтоб она сменила тему.

Девчонка на секунду замолкает, её лицо отражает удивление, словно она вспоминает саму себя.

– Да Машка же я, – всплескивает она руками и, хлопая по коленкам, чему-то звонко хохочет. Смех совсем не похож на хозяйку: маленькие, серебряные монетки. Наверное, она его у кого-то украла.

Потом Машка зовёт к столу, но при попытках встать кружится голова, и она пробует кормить меня с ложечки. Это смешно и трогательно. Правда, проглоченная пища почему-то хочет обратно, и вот это мне уже не нравится. Медик-недоучка, я предполагаю, что схлопотал сотрясение. Хреново…