Порой, когда прибывали подорвавшиеся на фугасах, нам не оставалось ничего иного, кроме как ампутировать. Часто никакой анестезии не было, и мы попросту привязывали человека. В госпитале были врачи. но назвать их квалифицированными язык не поворачивался — просто фельдшеры, которые научились кое-чему при режиме «красных кхмеров». Если никого из врачей поблизости не было, нам, медсестрам, приходилось делать операции самим. Только одна из нас получила медицинское образование — главная медсестра несколько месяцев ходила на курсы в Пномпене.

Мы учились методом проб и ошибок — в основном ошибок. Когда медикаменты подходили к концу, мы разбавляли их. Больные умирали от гангрены, малярии или потери крови. Хуже всего было, когда умирали роженицы. Вот их мне по-настоящему было жаль. Одна женщина, ожидавшая двойню, страдала в течение нескольких часов. Делать кесарево сечение мы не умели. Я до того вымоталась, что когда женщина умерла, заснула тут же. на полу, рядом с ее телом.

Когда у молодых матерей открывалось внутреннее кровотечение, им становилось плохо, у них начинался жар. На Западе такое называется послеродовым сепсисом. Мы же судили иначе. Нам казалось, что во время родов дух умершего проникал в тело женщины и устраивал там пляски. Многие после родов умирали от сепсиса. Те же, кто выживал, возвращались домой и выпивали стакан мочи мальчика — таков был обычай. Под их кроватями клали уголь и разводили костер. Роженицы должны были есть много перца, чтобы восстановиться, а также отбелить кожу. Их кормили сильно перченой свининой в густом соусе и давали несколько стаканов спиртного. Мы прибегали к традиционным рецептам, но рядом не было никого, кто действительно разбирался бы в традиционных методах лечения, так что приходилось действовать на свой страх и риск.

Привычки мыть руки с мылом не существовало, потому что его просто-напросто не было. Из-за этого любая инфекция становилась практически смертельной. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю — то, что мы делали с больными, было просто ужасно. Но повсюду царили бедность и невежество. И ужасными были не мы сами, а то положение, в котором мы оказались.

* * *

Через полгода замужества у меня случились первые месячные. Мне исполнилось пятнадцать. Тогда я подумала, что во время купания в озере меня укусила пиявка. Я даже не догадывалась, отчего у меня кровь. Весь день я просидела дома; мужа не было, он воевал. Придя в госпиталь на дежурство, я решила расспросить Пэу, другую медсестру. Появилась главная медсестра, сердитая на меня. Она спросила, почему я опоздала; когда я рассказала ей, что в «тайном месте у меня течет кровь» — так мы говорили, — сердиться она не перестала, но все же объяснила, что к чему: мол, так бывает у всех женщин.

Потом подвела меня к шкафу, где хранила чистую марлю для перевязок. У Пэу еще не начались месячные. Эту темнокожую, некрасивую на лицо девушку никто из медсестер не любил, но мне она нравилась. Пэу было пятнадцать, как и мне. И, как и я, она была сиротой, жила с дядей, который бил ее. Пэу рассказала мне, что однажды он ее изнасиловал. Я ничего не говорила Пэу про мужа, но поняла тогда, что не одинока. Мой муж делал мне больно между ног — то же самое происходило и с другими женщинами.

В госпитале мужчины-врачи не давали нам проходу, особенно хорошеньким, со светлой кожей, и сиротам, за кого некому было вступиться. Нам ничего не оставалось, как подчиняться. Поначалу меня никто не трогал — считалось, что я дурнушка, да к тому же и замужем. Но так продолжалось недолго.

Однажды, когда я была на ночном дежурстве, ко мне вошел главный врач. Он уже делал раньше попытки затащить меня в постель. В тот раз он применил силу. А после сказал: «Ты такая уродина; скажи спасибо, что я обратил на тебя внимание». Его слова причинили мне гораздо больше боли, чем то, что этот человек сделал со мной. В госпитале работал один врач, который мне нравился, мы хорошо ладили друг с другом. А этот бесчувственный мужлан взял и воспользовался ситуацией, изнасиловав меня. Выбора же у меня не было: либо уступить, либо потерять работу и голодать.

Я чувствовала себя настоящей дрянью, никем, и в то же время боялась мужа. В Камбодже женщина не должна вступать в связь с другим мужчиной; если такое случается, ей следует убить себя.

Я пыталась. Наглоталась успокоительного. Но на следующий день проснулась — с мутными глазами, как будто оглушенная. Когда через день я показалась в госпитале, главная медсестра вновь отчитала меня.

* * *

Вдруг из деревни явился дедушка. Ему снова нужны были деньги. А еще он принес для меня письмо. Да, письмо. Сопханна выходила замуж и просила меня быть на свадьбе ее подружкой. После того как дедушка ушел, я отпросилась из госпиталя. По дороге остановила велосипедиста и заплатила ему, чтобы он подвез меня в деревню на багажнике. Приехала я вечером накануне свадьбы, и когда вошла в дом, Сопханну как раз готовили к церемонии.

Я спросила у Сопханны: «Кто же твой муж?» Но она не знала. Только махнула рукой в сторону молодых парней, собравшихся возле дома и наблюдавших за приготовлениями: «Может, один из них». Я спросила: «Tы рада?»

На свадьбе должен был присутствовать священник, предполагалось, что невеста несколько раз сменит наряд и макияж, готовились угощения, устраивалась настоящая церемония, но Сопханна смотрела каким-то отсутствующим взглядом. Мне тогда было пятнадцать, значит, Сопханне — все восемнадцать. Мне казалось, что это настоящее везение, ведь ее не торопили с замужеством, хотя я слышала, как кое-кто из деревенских называл дом Мам Кхона домом старых дев.

Отец был учителем, человеком ученым, мама тоже получила образование. Так что они не принуждали Сопханну. Мама как-то вошла к дочери и спросила: «Ты хочешь замуж?» Ну а Сопханна ответила: «Как вы пожелаете». Только так следует отвечать послушным дочерям. Для нее это было в порядке вещей. Да и для меня тоже.

Сопханна не спрашивала у меня про то, что происходит между мужем и женой наедине, так что я ничего ей не рассказывала. О таком не принято говорить. Но я слышала слова мамы: «В первую брачную ночь ложись спать лицом к мужу. Если повернешься к нему спиной, значит, разведешься. И позволь ему делать с собой то, что он захочет». Я поняла, что так всегда и происходит в браке, что именно в этом его суть.

Дедушки дома не было, поэтому я с радостью решила остаться на ночь в доме отца. Сопханна приготовила мне платье. Во время свадьбы я очень гордилась тем, что меня представляют как сестру Сопханны; семья жениха решила, что Мам Кхон и Пен Нави — мои настоящие родители, моя настоящая семья. Оказалось, жениху тоже восемнадцать, он был из соседней деревни, а у нас скрывался от солдат из правительственных войск, которые недавно приходили призвать всех мальчиков.

После свадьбы я вернулась в Тюп. Вскоре после этого муж снова уехал, но на этот раз надолго. Вдоль границы с Таиландом шли ожесточенные бои. «Красные кхмеры» получали подкрепление, теперь они были уже армией, обосновавшейся в Таиланде. Каждый раз под конец года оккупационные силы Вьетнама переходили в наступление и громили базы боевиков, однако с наступлением сезона дождей «красные кхмеры» снова возвращались. Решено было соорудить на границе нечто вроде стены из фугасов и засад, чтобы «красные кхмеры» не проникли к нам.

Муж ушел с личным составом в сторону границы. Проходили недели, а он все не возвращался.

Через месяц после ухода мужа снова заявился дедушка. В тот, первый раз я дала ему денег, и он ушел. На этот раз дать было нечего, и он побил меня. Давно уже он не делал этого. А потом, после побоев, сказал мне: «Собирай вещи. Поедем в большой город навестить тетушку».

Глава 4. Тетушка Ноп

Под большим городом имелась в виду столица. В те годы Пномпень нисколько не напоминал процветающий город, жизнь в котором бьет ключом. Далеко не везде еще провели электричество. Бродяг на улице было гораздо меньше. Здания выглядели серыми и убогими, стекол в окнах не было; дороги представляли собой мешанину из мусора, камней и грязи. Прошло десять лет после того, как «красные кхмеры» опустошили город, выслав всех горожан в исправительно-трудовые лагеря, а дороги и прочие коммуникации так и не были приведены в порядок.