После этого я стала принимать клиентов. Выбора у меня не было.

* * *

Днем мы сидели в квартире тетушки Hoп. И вот через некоторое время к нам привели третью девушку. Тетушка специализировалась на новеньких, которых ей поставляли прямо из деревень. Но поскольку она сдавала комнаты приличным людям, ей не хотелось, чтобы клиенты ходили прямо к ней домой, так что по вечерам она отводила нас в заведение тетушки Пэувэ.

Итак, мы были собственностью тетушки Hoп, но именно тетушка Пэувэ всем заправляла и отстегивала своей товарке долю. Таких, как тетушки Ноп и Пэувэ, называли мибун — содержательницами притона с проститутками. Они за нами присматривали, кормили нас и одевали, хотя вообще-то мы за все это платили, и жили вместе с нами. А на ночь сдавали нас в аренду.

Некоторых девушек продают таким женщинам свои же родители, родственники, мужья… Цена зависит от возраста и привлекательности девушки, а также от предприимчивости и связей того, кто задумал на этом нажиться. В наше время девушек, бывает, похищают, но вряд ли такая практика была распространенной во времена моей молодости. Большинство тех, кто попадал к тетушке Пэувэ, оказывались у нее в качестве своеобразного первоначального взноса в счет уплаты долгов. Предполагалось, что девушки будут работать, пока не выплатят весь долг семьи или пока не расплатятся и по новым долгам — бывало, родители продлевали рабство своих дочерей.

Никто не хочет возвращения в семью той, которая побывала в борделе. В Камбодже проституток называют срей коук, что значит «порченая» — в том смысле, что исправить уже ничего нельзя. Такие женщины обесчещены, одним своим существованием они уже бросают тень на всю семью. Никому не хочется, чтобы стало известно о проститутке в их доме.

Клиенты обращались с нами ужасно. Для них мы были товаром. Часто мне говорили: «Я заплатил целое состояние, а ты даже несимпатичная», — а затем следовал тычок или удар о стену. Некоторым нравилось причинять нам боль, они делали это специально. Приходилось принимать грязных, вонючих мужчин. Грязь меня особенно отталкивала. Грязь и вонь.

Самыми жестокими были солдаты и те, кто когда-то служил. Им была свойственна какая-то особенная свирепость. Они не владели собой и в любую минуту могли убить. Помню одного, который служил вместе с Ли и остался без обеих ног — торчали только культи. Он был не в своем уме. Мне до сих пор снятся кошмары, в которых я вижу его.

Я старалась никогда не смотреть клиенту в глаза. Я даже не пыталась сделать вид, будто клиент мне нравится. Закрывала глаза и плакала. Но это никого не трогало. Мне встречались полицейские, владельцы лавок, солдаты, рабочие… Молодые и старые. Иногда это были водители-дальнобойщики или таксисты, перевозившие пассажиров на большие расстояния — они снимали кровати на боковых дорожках вдоль Центрального рынка. Всего-навсего кровати — деревянные настилы с противомоскитными сетками, которые хозяева по вечерам выносили на улицу; такая кровать стоила всего двадцать пять центов. Все это тоже унижало.

Не было ничего необычного, когда мужчина платил за одну девушку, а потом уводил ее к себе, где его уже дожидались человек десять-двадцать. Чаще так поступали китайцы. И когда такой клиент приходил снова, мы не могли отказать ему, хотя прекрасно понимали, что нас ждет. За отказ следовало наказание.

Мы, как японские гейши, покрывали лица толстым слоем белил в виде пастообразной смеси из таиландской белой пудры и кокосового масла. Такая паста делала нашу кожу белой, что нравилось клиентам, а еще скрывала следы побоев.

Хуже всего было мириться с грязью. Она была повсюду: на кроватях, в самом борделе тетушки Пэувэ, на улицах… А еще меня постоянно преследовал запах спермы. Я его ненавижу. Даже теперь он иногда накатывает на меня, обычно после того, как я поговорю с девушкой, работавшей проституткой. Во время разговора я справляюсь с собой — ведь девушке важно, чтобы я выслушала ее. Но потом ничего не могу поделать с этими ощущениями: вонь буквально захлестывает меня. Подступает тошнота, мне кажется, что я пропахла этим запахом насквозь, что никогда уже не отмоюсь. В шкафчике в ванной комнате у меня полно всевозможных кремов, ко ничто не может вывести этот запах.

В борделе я всегда старалась соблюдать личную гигиену. В Тюпе я научилась варить листья тамаринда в соленой воде и промывать этой водой раны, причем как можно чаще. Другие девушки не особенно заботились о собственной чистоте. Мы редко разговаривали между собой. В публичном доме для девушки существует только одна реальность — клиенты, а кому хочется об этом говорить. Да и тетушкам Hoп и Пэувэ не нравилось, когда мы болтали.

Дедушка частенько наведывался к тетушке Hoп, и та всегда давала ему деньги. Поначалу я ничего ему не говорила — может, оттого что была слишком напугана. Но потом, когда он пришел в третий раз, я спросила, зачем он поступил так со мной. Дедушка ответил, что это не моего ума дело. Видно, считал, что я не вправе даже спросить. И я тоже так думала. Я думала, что не имею права ни спросить его, ни возразить ему, ведь я принадлежу этому человеку. Так уж вышло, и ничего тут не поделаешь.

* * *

Время от времени к тетушке Hoп наведывался муж, когда ему нужны были деньги. Он не больно-то одобрял то, чем занималась его жена, но и не пытался остановить ее. Да и дома бывал редко — жил с другой женой, от которой у него родилось двое детей. К тому же увлекался азартными играми. А через некоторое время его не стало. Говорили, попал в автокатастрофу, разбился на мотоцикле. Произошло это спустя полгода после того, как я оказалась в Пномпене. Чтобы отдать мужнины долги, тетушке Hoп пришлось расстаться с квартирой.

Однажды тетушка Hoп в очередной раз повела нас к тетушке Пэувэ и оставила там — мы стали ее собственностью. С той поры мы принимали клиентов в борделе тетушки Пэувэ, спали там же, на грязных подстилках в два ряда, прямо на виду у проходивших по лестнице. Ужасное место — у меня до сих пор мурашки по коже, стоит только вспомнить. В уголке была лежанка, на которой спала сама тетушка Пэувэ, — она соорудила себе комнатушку, отгородив ее блоками из шлакобетона. Свою комнату она всегда запирала, так что я ни разу не была там. Та «комната», где меня в первый раз отдали мужчине, принадлежала младшей сестре тетушки Пэувэ. На ее большой кровати за деревянной перегородкой мы часто спали там все вместе днем. За занавеской находилась уборная, где мы мылись, зачерпывая черпаком грязную воду из таза.

Не могу вспомнить, были ли в комнатах окна. Даже если и были, то дневного света все равно не хватало — так тесно прижимались друг к другу дома, стоявшие в боковых улочках за рынком. Мы зажигали масляные лампы, а уже потом, гораздо позже, когда в городе провели электричество, нам повесили лампочки.

Готовили мы на жаровне в той же комнате, где были наши кровати; проходившие по лестнице останавливались и спрашивали, что готовится. На верхних этажах жили мотоциклисты, развозившие пассажиров по городу или исполнявшие работу курьеров.

Днем охранники спали в одной комнате с нами. По ночам мы работали. Тетушка Пэувэ обращалась с нами вполне сносно — конечно, если мы слушались ее. Иногда даже разговаривала с нами. Тетушка вообще была женщиной привлекательной. Были у нее и дети, двое, они жили там же. Тетушке приходилось нелегко: муж бил ее и постоянно изменял ей — спал со всеми нами.

* * *

Время от времени мы, конечно же, подхватывали какую-либо болезнь. Но нам повезло — СПИД в то время еще не распространился так, как сейчас. Если я заболевала, то знала, что делать, как-никак в Tюпe я работала медсестрой. Покупала лекарство и обмывалась водой с тамариндом — может, этим и уберегалась.

Но в чем мне по-настоящему повезло, так это в том, что я не забеременела. Если девушка беременела, ее отправляли к подруге тетушке Пэувэ, делавшей аборты. Возвращалась девушка бледной и с кровотечением. Но как только кровь переставала идти, как только девушка начинала вставать, к ней тут же, без всякого сострадания, приглашали клиента.