Едва зародившись, любовь вспыхнула с великой силой. Лаура обладала натурой живой и чувствительной, была достаточно хороша, чтобы внушить страсть, достаточно нежна, чтобы ее разделить; но еще в ранней юности она была продана недостойными родителями, и прелесть ее, запятнанная развратом, потеряла свое очарование. Среди постыдных утех любовь бежала от нее: разве распутники могли чувствовать или внушать любовь? Воспламеняющиеся вещества не возгораются сами собой, но достаточно одной искры — и вспыхнет пламя. Сердце Лауры зажглось огнем при виде восторгов Эдуарда и маркизы. Неведомый ей прежде язык любви вызвал в ее душе дивный трепет; она прислушивалась внимательно, смотрела жадным взглядом, и от нее ничто не ускользало. Сверкающий взор счастливого любовника проник до самой глубины ее сердца; кровь горячей побежала по ее жилам; переливы голоса Эдуарда волновали ее, все его жесты, казалось ей, выражали нежное чувство; страсть, оживлявшая его черты, захватила ее. Впервые возник перед нею образ любви, и она полюбила того, кто был проникнут столь глубоким чувством. Если б он ничего не питал к другой, быть может, и Лаура осталась бы к нему равнодушной.

Смятение чувств не стихало. Волнения зарождающейся любви всегда нам сладостны. Первым стремлением Лауры было предаться столь новому для нее очарованию, а вторым — открыть глаза на самое себя. Тогда она постигла свое положение и пришла в ужас. Все, что питает надежды и желания влюбленных, бушевало в исполненной отчаяния душе. Отдаться возлюбленному полагала она невозможным, видя в том свидетельство гнусного, подлого ремесла продажной твари, ласками которой тешатся, но презирают ее; услады счастливой любви были бы осквернены развратом. Итак, она стала мученицей своей страсти. Чем легче было утолить желание, тем ужаснее представала перед нею ее судьба; женщина без чести, без надежды, без опоры в жизни познала любовь лишь затем, чтобы тосковать о восторгах любви. Так начались ее долгие страдания и кончилось мимолетное счастье.

Зародившаяся страсть унижала Лауру в собственных глазах, но возвышала в глазах Эдуарда. Увидев, что она способна любить, он уже не презирал ее. Но какого утешения могла она ждать от него? Какое чувство мог он ей выказать, кроме неглубокого сострадания, кроме жалости, каковую благородное сердце, поглощенное другим чувством, может питать к несчастному созданию, сохранившему лишь крупицу чести, достаточную, однако, для того, чтобы терзаться сознанием своего позора?

Эдуард утешал Лауру, как мог, и обещал прийти еще раз. Ни слова не сказал он о ее ремесле, не стал даже уговаривать бросить сие занятие. Зачем было усугублять ее отвращение к самой себе, раз оно и без того переполняло ее безысходным отчаянием? Не стоило касаться сего предмета: всякое неосторожное слово как бы создавало близость меж ними, а близость была невозможна. Величайшая беда позорного ремесла — то, что, бросив его, человек ничего не выигрывает.

После второго посещения Эдуард, не позабыв обычной английской щедрости, послал ей шкафчик китайского лака и несколько драгоценностей, вывезенных из Англии. Лаура все отослала обратно со следующей запиской:

«Я потеряла право отказываться от подарков; все же дерзаю возвратить вам ваши дары, — ведь, может быть, вы не имели намерения унизить меня. Если снова пошлете, мне придется принять… Но как жестока ваша щедрость!»

Эдуарда поразила эта записка, он усматривал в ней и смирение и гордость. Даже в презренном своем состоянии Лаура сохраняла некоторое человеческое достоинство. Самоуничижением она почти стерла свой позор. Эдуард уже не испытывал презрения к ней, он начинал ее уважать. Он продолжал навещать Лауру, не говоря с ней ни слова о подарке, и хотя не мог гордиться ее любовью к нему, невольно ей радовался.

Он не скрывал от маркизы своих посещений, — у него не было причин их скрывать, к тому же она могла бы счесть это неблагодарностью. Ей хотелось все узнать подробно. Он поклялся, что не прикоснулся к Лауре.

Его сдержанность произвела впечатление совсем для него неожиданное. «Как! — воскликнула маркиза в ярости. — Вы ездите к ней и с ней не сблизились? Зачем же вы у нее бываете?»

И тогда в ней забушевала адская ревность, не раз побуждавшая ее посягать на жизнь Эдуарда и на жизнь Лауры и терзавшая ее бешеной злобой до самой смерти.

Были и другие обстоятельства, кои распалили ее неистовую страсть и раскрыли истинную натуру этой женщины. Я уже упоминал, что Эдуард, при всей своей неподкупной честности, не отличался большой деликатностью. Он преподнес маркизе те самые подарки, кои возвратила ему Лаура. Маркиза приняла подношение — не из алчности, а потому, что при их близости они нередко обменивались подарками, — правда, маркиза при этом не бывала в убытке. К несчастью, она узнала о первоначальном назначении сих даров и о том, как они к ней попали. Нечего и говорить, что с ней стало: тотчас же все было сломано, разбито и выброшено за окно. Судите сами, что должна чувствовать в подобных случаях ревнивая любовница, и к тому же знатная дама.

А Лаура чем больше сознавала, как позорно ее положение, тем менее пыталась избавиться от него; в отчаянии махнула она на все рукой и презрение к себе самой перенесла и на своих совратителей. В ней не было гордости, — какое право имела она гордиться? Глубокая тоска, невыносимое отчаяние, постоянная мысль, что она так замарала себя и не может бежать от своего срама, возмущение сердца, еще сохранившего крупицу чести и чувствовавшего себя навеки опозоренным, — все это терзало ее душу и внушало отвращение к утехам, оскверненным продажной любовью. Даже в низкой душе распутников шевелилось невольное чувство уважения к их жертве, заставлявшее их забывать обычный свой тон, и странное смятение отравляло им все удовольствие: растроганные жребием Лауры, они, уходя от нее, плакали над ее участью и краснели от стыда за себя.

Тоска снедала ее. Эдуард, постепенно проникавшийся дружеской приязнью к ней, видел, что она совсем пала духом, что скорее уж следует подбодрить ее, нежели окончательно добивать. Он навещал ее, этого было достаточно, чтобы ее утешить. Беседы с ним были целительны, они поднимали в ней дух; речи Эдуарда, всегда возвышенные и глубокие, возрождали в ее уязвленной душе утраченную силу. Чего не сделают слова, кои исходят из любимых уст и проникают в благородное сердце, обреченное судьбой позорной участи, но от природы созданное для чистой жизни! В сердце Лауры слова Эдуарда пали на добрую почву, и уроки добродетели принесли плоды.

Своими благодетельными заботами он в конце концов внушил Лауре более высокое мнение о себе самой. «Пусть люди навеки отмечают клеймом бесчестья растленное сердце, но я чувствую в себе силы стереть свой позор, — говорила она себе. — Пусть меня по-прежнему презирают, — презрение отныне будет незаслуженным, и сама я уже не буду себя презирать. А когда спасусь от ужасов порока, менее горьким станет для меня и людское презрение. Что для меня приговор всего света, если Эдуард будет уважать меня? Пусть взглянет он на дело рук своих и одобрит свое творение — вот что будет мне за все наградой. Если чести мне от того не прибавится, зато прибудет силы в любви. Да, да, — я дам сердцу, горящему любовью, более чистое обиталище. Дивное чувство любви! Никогда не оскверню я твоих восторгов. Мне не суждено изведать счастье. Увы! Я недостойна ласк моего любимого. Но никогда я не потерплю ничьих других ласк»».

Состояние Лауры было чересчур тяжким, терпеть его дальше было невозможно; но когда она попыталась избавиться от него, ей встретились непредвиденные помехи. Она убедилась, что, отказавшись от права располагать собою, женщина не может вновь обрести это право по своей воле, что женщина, потерявшая честь, беспомощна пред лицом гражданских законов. Чтобы избавиться от преследований, Лаура нашла лишь один выход: внезапно бежать в монастырь, оставив свой дом почти что на разграбление, — ведь она жила в роскоши, как живут в Италии подобные ей создания, когда молодость и красота придают им цену. Она ничего не сказала Бомстону о своих замыслах, почитая низостью говорить о них до их осуществления. Укрывшись в своем убежище, она сообщила о сем милорду в записке и попросила у него защиты от могущественных особ, которые находили для себя приятность в ее распутстве и будут недовольны ее бегством. Эдуард примчался в ее дом вовремя, — он спас ее имущество. Будучи чужестранцем в Риме, он все же являлся человеком знатным, уважаемым, богатым и, настойчиво защищая дело чести, вскоре добился того, что Лауру оставили в монастыре и даже дозволили ей пользоваться пенсией, назначенной ей по завещанию тем кардиналом, коему она в юности была продана родителями.