Друг мой, — добавила она, проникновенным тоном, — нет на земле истинного счастья. Муж мой — человек самый порядочный и самый кроткий, нас соединяют не только узы долга, но и взаимная сердечная привязанность; у него нет иных желаний, кроме моих; дети приносят мне одни лишь радости, да и в будущем, кажется, обещают быть утешением матери своей; никогда еще не было на свете подруги более верной, более добродетельной, более любящей, чем моя подруга, моя обожаемая Клара; скоро мы будем жить вместе; благодаря вам жизнь станет для меня еще милее, ибо вы оправдали мое уважение и привязанность к вам; скоро кончится долгая и докучная судебная тяжба, и в объятия мои возвратится лучший из отцов; все нам улыбается, в доме царят порядок и покой; наши слуги усердны и преданны; соседи всячески выказывают нам свою приязнь, мы пользуемся уважением общества. Все ко мне благосклонно — небо, фортуна и люди; я вижу, как все способствует моему счастью. Но его отравляет тайное горе, одно-единственное горе, и я несчастлива». Юлия произнесла эти слова со вздохом, пронизавшим мою душу, но я слишком хорошо видел, что ко мне он не относится. Она несчастна, говорил я себе, вздыхая, в свою очередь, но теперь уже не я тому причина.

Эта горькая мысль в одно мгновение перевернула все мои думы и смутила покой душевный, коим я начинал уже наслаждаться. Сгорая желанием разрешить невыносимые сомнения, вызванные ее словами, я так настоятельно молил ее до конца открыть другу свое сердце, что она наконец поведала свою роковую тайну и дозволила сообщить ее вам. Но вот уже настал час прогулки, — г-жа де Вольмар выйдет сейчас из своих покоев и отправится гулять с детьми, — только что она прислала за мной. Бегу, милорд, — на сей раз прощаюсь с вами, а в следующем письме возобновлю прерванный разговор о предмете, затронутом мною сегодня.

Жду вас во вторник, как вы обещали, все будет сделано согласно вашему желанию. На обратном пути повидайтесь с г-жой д'Орб; она вам расскажет, что произошло в ваше отсутствие; я предпочитаю, чтобы вы узнали это от нее, а не от меня.

Вольмар, это правда, — я, думается мне, заслуживаю вашего уважения, но поступки ваши не заслуживают похвалы, и вы жестоко играете добродетелью своей жены.

Хочу, милорд, рассказать вам, какой опасности мы подвергались на этих днях, хотя, к счастью, отделались страхом да некоторой усталостью. Событию сему стоит посвятить особое письмо, и, читая его, вы поймете, чтó побуждает меня написать о случившемся.

Вы знаете, что дом г-жи Вольмар недалеко от озера и что она любит прогулки по воде. Три дня тому назад бездействие, в коем живем мы в отсутствие г-на де Вольмара, и прекрасный тихий вечер внушили нам мысль покататься на другой день в лодке. На рассвете мы пришли на берег; взяли лодку и рыбачьи сети, захватили с собою съестных припасов для обеда; с нами поехали трое гребцов и один слуга. Я взял ружье, собираясь пострелять базолетов [235], но Юлия сказала, что стыдно понапрасну убивать птиц, — из одного удовольствия делать зло. Я для забавы только посвистывал иногда, подзывая толстозобиков, тиутиу, крякв, свистунов [236], и выстрелил лишь один раз в чомгу, но она была очень далеко, и я промахнулся.

Часа два мы ловили рыбу в пятистах шагах от берега. Рыба шла хорошо, но, за исключением одной форели, которую оглушили веслом, Юлия велела весь улов выбросить в озеро. «Ведь это живые существа, — сказала она, — они страдают, освободим их. Как они радуются, что избавились от опасности! Ведь это и нам приятно, правда?» Освобождение пленниц гребцы производили медленно, скрепя сердце, и я хорошо видел, что им больше по вкусу пришлась бы пойманная рыба, нежели мораль, спасавшая ей жизнь.

Затем мы поплыли по озеру; с молодою живостью, от которой мне еще надо избавиться, я принялся рулить [237]и все правил на середину озера; вскоре мы уже отплыли больше, чем на одно лье от берега [238]. Там я стал показывать Юлии все стороны великолепного кругозора, открывшегося нам. Мы увидели издали устье Роны, бурное течение коей, очень заметное на протяжении четверти лье, вдруг как будто останавливается, словно страшится замутить своими водами лазурный хрусталь озера. Я указывал на выступы гор, подобные крепостным редутам; их соответствующие друг другу углы и параллельные грани, огораживая разделяющее их ущелье, образуют русло, достойное могучей реки, его заполняющей. Отвлекая взоры Юлии от наших берегов, я призывал ее полюбоваться богатыми и очаровательными берегами кантона Во, где множество городов, бесчисленное население, зеленеющие и разубранные цветами холмы составляют чудесную картину; земля, повсюду возделанная и плодородная, дает землепашцу, пастуху и виноградарю за труды их надежную награду, ибо ее не пожирает алчный откупщик. Затем, показывая ей, на противоположном берегу озера, Шабле [239]— край, не менее благодатный, но являющий картину нищеты, — я старался, чтоб Юлия ясно увидела, как разница в способах управления двумя этими провинциями резко отражается на богатстве, численности и благосостоянии населения. «Вот так и получается, — говорил я ей, — что земля открывает свое плодоносное лоно и щедро дарит свои сокровища счастливым народам, когда они возделывают ее для самих себя. Она будто улыбается и оживает, радуясь сладостному зрелищу свободы, она любит питать людей. Зато убогие лачуги, полуопустевший край, где земля заросла вереском и терновником, издали возвещают, что там властвует всегда отсутствующий господин и что земля скупо дает рабам те жалкие плоды, коими они имеют право пользоваться».

Пока мы с приятностью проводили время, озирая ближние берега, поднялся свежий ветер и погнал нашу лодку к противоположному берегу; когда мы вздумали плыть обратно, ветер оказал такое сильное сопротивление, что нашему утлому челну невозможно было его преодолеть. Вскоре волны стали ужасными; нужно было добраться до Савойского берега и постараться причалить у деревни Мейери, напротив которой мы как раз очутились, — это почти единственное место, где удобно к сему берегу пристать. Но ветер переменился и все крепчал, тщетны были упорные старания наших гребцов, нас отнесло ниже Мейери, к гряде отвесных скал, где уж не найти было пристанища.

Мы все сели на весла, и почти в то же мгновение я с горестью увидел, что Юлия, в приступе дурноты, близкая к обмороку, приникла к борту лодки. К счастью, она привыкла к волнам, и такое состояние длилось у нее недолго. Опасность все возрастала, возрастали и наши усилия; от жары и усталости мы обливались потом, задыхались и совсем изнемогли. И тогда к Юлии возвратилось все ее мужество, она ободряла нас своими неустанными ласковыми заботами, всем без различия она вытирала влажные лица; смешав в сосуде вино с водой, чтобы мы не опьянели, она по очереди поила самых изнуренных. Нет, никогда еще Юлия, ваш восхитительный друг, не блистала столь дивной красою, как в эти минуты, когда зной и волнение оживили ее лицо ярким румянцем, увеличившим ее прелесть; растроганный ее вид говорил, что все ее заботы исходили не столько от страха за самое себя, сколько из сострадания к нам. Лишь в одно-единственное мгновение, когда от удара о скалу расселись две доски и волна захлестнула всех, Юлия, решив, что лодка разбилась, вскрикнула, а вслед за сим я отчетливо услышал ее слова: «О дети мои, дети! Ужели я больше не увижу вас!» Что до меня, то воображение мое всегда преувеличивает беду, и хоть я знал, что положение наше не безнадежно, мне поминутно казалось, что лодку поглотит пучина, а эта женщина, пленительная столь трогательной красотой, тщетно будет бороться с волнами, и смертельной бледностью сменятся розы на ее ланитах.