* * *
Сумрак ночи — Шебдиз [402]— над горами большими
Был подкован подковами дня золотыми.
Сел в седло Искендер; путь он хитрый нашел:
К Нушабе он отправился, словно посол.
И, с коня соскочив у дворцового входа,
Государь отдохнул. До небесного свода
Поднимался дворец, и казалось: пред ним
Все склонилось и был он лазурью храним.
Увидав, что гонец на дворцовом пороге,
Всполошились рабыни и в царском чертоге
Доложили царице о дивном после
От Владыки, что блеск даровал их земле:
«Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем,
Что с благим предвещаньем спускается к душам!
В нем великого разума светится свет,
И сияньем божественным весь он одет».
И свой тронный покой Нушабе осветила,
Путь запретный она в золотой обратила.
Луноликих она разместила в ряды.
С двух сторон расцвели золотые сады.
Мускус тягостных кос оплетя жемчугами,
Вся она в жемчугах заблистала шелками,
И прекрасным павлином казалась она,
И сияла она, и смеялась она,
И воссела в венце на сверкающем троне
С апельсином, наполненным амброй, в ладони.
Повелела она, чтоб гонца к ней ввели,
Соблюдая весь чин ей подвластной земли.
Но посланец, как лев, отстранивши препону,
Появился в дверях и направился к трону.
И меча он не снял, и, как должно гонцу,
Он земного поклона не отдал венцу.
Быстролетно окинул он огненным взором
Весь чертог, полный блеска и света, в котором
Райских гурий за рядом увидел он ряд
И который был райским дыханьем объят.
Столько светлых на девах сверкало жемчужин,
Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин. [403]
И узоры ковра, словно лалы горя,
Разогрели подковки сапожек царя.
Словно россыпи гор и сокровища моря
Воедино слились, весь чертог разузоря.
Поглядев на посла, — и медлителен он,
И пред ней не свершил он великий поклон,
Как пристало послу пред царицей иль шахом! —
Нушабе была смутным охвачена страхом.
«Расспросить его до́лжно, — решила она,—
Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!»
Но, окинув гонца взором быстрым, как пламень,—
Так менялы динары бросают на камень,—
Лишь мгновенье она колебалась. Посол
Приглашен был воссесть рядом с ней на престол.
Был достоин сидеть он с царицею рядом:
Узнан был Искендер ее пристальным взглядом.
Семь небес голубых восхвалила жена,
И восславила вслед Миродержца она,
Но догадки своей не открыла; нескромной
Не явилась и, взор свой потупивши томный,
Не сказала тому, кто смышлен и могуч,
Что в руке ее к тайне имеется ключ.
Искендер, по законам посольского чина,
Как почетный гонец своего господина,
Восхваливши царицу прекрасной страны
И сказав, что ему полномочья даны
Тем царем, что велик и чья праведна вера,—
Начал так излагать ей «слова Искендера»:
«О царица, чья слава сияет светло,
Чье величье — величье всего превзошло,
Почему, хоть на день свои бросив угодья,
Ты ко мне повернуть не желаешь поводья?
Иль я слабость явил, что презрен я тобой?
Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой?
Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый,
Где отыщешь ты метко разящие стрелы,
Что спасли бы тебя от меча моего?
Путь ко мне обрети. Он вернее всего.
На пути в мой шатер запыли свои ноги.
Устрашись! Мне подобные — могут быть строги.
Если я до путям твоим вздумал идти,
Бросив тень своей мощи на эти пути,—
Почему к моему не пришла ты престолу?
Почему не склонила главы своей долу?
Ты, царица, подумала лишь об одном:
Ублажить меня снедью, плодами, вином,
Блеском утвари ценной, — я принял все это,
Но и ты не отвергни благого совета.
Сладко видеть тебя с твоим блеском ума.
Всем даруешь ты счастье, как птица Хума.
Размышлений дорога премудрой знакома,
К нам ты завтра явись в час большого приема».
Замолчал Искендер, и склонил он чело
В ожиданье ответа. Мгновенье прошло,
И раскрыла тогда Нушабе для ответа
Свой прелестный замочек пурпурного цвета;
«Славен царь, у которого мужество есть
Самому доставлять свою царскую весть.
Я подумала тотчас о шахе великом,
Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом.
Ты не вестник — в тебе шаханшаха черты.
Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты.
Твое слово — как меч, шею рубящий смело,
Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело.
Но меча твоего столь высоким был взмах,
Что постигла я мигом, что ты шаханшах.
Искендер! Что твердишь о мече Искендера?
Как же ныне тобой будет принята мера
Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок
Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок!
Залучило тебя в мой дворец мое счастье.
Я звезду свою славлю за это участье!»
Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол!
К подозреньям напрасным твой разум пришел.
Искендер — океан, я — ручей, и под сенью
Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью.
На того не похож я, царица моя,
У кого много стражей таких же, как я.
Не влекись, госпожа, к размышленью дурному
И Владыку себе представляй по-иному.
Без гонцов неужели обходится он
И посланья свои сам возить принужден?
У царя Искендера придворных немало,
Утруждать свои ноги ему не пристало».
И опять Нушабе разомкнула уста:
«Вся надежда твоя, Миродержец, пуста.
Не обманешь меня: Искендера величья
Ты не скрыл, своего не скрывая обличья.
Величавый! Твои величавы слова.
Шкурой волка не скроешь всевластного льва.
И послам под сиянием царского крова
Не дано так надменно держать свое слово.
Не смягчай своей спеси, — столь явной, увы! —
Не склонив перед нами своей головы,
Кровожадно вошел бы сюда и спесиво
Только царь, для которого властность не диво.
Есть еще кое-что у меня про запас,
Чтобы тайну свою от меня ты не спас».
Молвил царь: «О цветущая дивной красою!
Речи льва искажаться не могут лисою.
Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж,
Я — гонец и с царем Искендером не схож.
Что могу я сказать о веленье Владыки?
Повторил я лишь то, что промолвил Великий.
Ты надменным считаешь послание, но
Разрешать ваши споры послу не дано.
Если резкой тебе речь посредника мнится,
Вспомни: львом, не лисою я послан, царица.
Есть устав Кеянидов: по царским делам
Ни обид, ни вреда не бывает послам.
Я лишь ключ от замка государевой речи.
Так не бей по ключу, будь от гнева далече.
Поручи передать мне твой чинный ответ.
Я отбуду, мне дела здесь более нет».
Нушабе рассердилась: с отвагою львиной
Вздумал солнечный свет он замазывать глиной! [404]
Загорелась, вскипела и, гневом полна,
В нетерпенье великом сказала она:
«Для чего предался нескончаемым спорам?
Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором,
Приказала она принести поскорей
Шелк, на коем начертаны лики царей.
Угол свитка вручив Искендеру, сказала
Нушабе: «Не глядит ли вот тут из овала
Некий лик? Не подобен ли он твоему?
Почему же начертан он здесь, почему?
Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью?
Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью».
По приказу жены развернувши весь шелк,
Многославный воитель невольно умолк:
Он увидел себя, он узрел — о, коварство! —
В хитрых дланях врага свое славное царство.
И, в нежданный рисунок вперяя свой взор,
Он застыл: тут бесплодным окажется спор!
Желтизной Искендер стал похож на солому.
Бог предаст ли его ухищрению злому!
Нушабе, увидав, что смущен этот Лев,
Стала мягкой, всю гневность свою одолев,
И сказала она: «О возлюбленный славы!
У судьбы ведь не редки такие забавы.
Ты звездою благою ко мне был ведом.
Ты считай своим домом сей царственный дом.
И тебе я покорною буду рабыней.
Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней.
Для того показала тебе я твой лик,
Чтобы в сущность мою ты душою проник.
Я — жена, но мой круг размышления шире,
Чем у женщин иных. Много знаю о мире.
Пред тобою, о Лев, я ведь львицей стою,
И тебе я всегда буду равной в бою.
Если я, словно туча, нахмурюсь — то с громом
Будет мир ознакомлен и с молний изломом.
Львам я ставлю тавро, знаю силу свою.
Крокодиловый жир я в светильники лью.
От любви увлекать меня к бою не надо,
Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо.
Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь.
Дай свободу другим — сам свободу найдешь.
Коль меня победишь — не добудешь ты славы.
В этом люди увидят бесчинство расправы.
Если ж я, поведя ратоборства игру,
Одолею тебя, я ведь шаха запру. [405]
Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен.
Я прославлена буду, а ты опозорен.
Говорил постигавший всех распрей судьбу:
«Никогда не вступай с неимущим в борьбу.
Так он будет стремиться к добыче, что, ведай,
Не тебе, а ему породниться с победой».
Знай, хоть край мой в границы свои заключен,
Я слежу за владыками наших времен.
Знай — от Инда до Рума, от скудной пустыни
До пространства, что божьей полно благостыни —
Разослала повсюду художников я
И мужей, проникающих в тьму бытия,
Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку,
Мне подобья царей начертали по шелку.
Так из каждого края, что мал иль велик,
Мне везут рисовальщики царственный лик.
И гляжу я в раздумье на эти обличья
И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья,
Я о тех, по которым я взор свой веду,
От мужей многоопытных сведений жду.
Письмена их прочтя, их с рисунком сличая,
Узнаю я властителя каждого края.
И любого царя с головы и до пят
Изучает мой взор. Мои мысли кипят,
И мужей, захвативших и воды и сушу,
Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу.
Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош.
Есть наука об этом. Наука — не ложь!
Я царей изучаю внимательно племя.
Не в одних лишь усладах течет мое время.
На раздумий весах узнаю я о том,
Кто из всех властелинов бесспорно весом.
Мне на этом шелку, о венец мирозданья!
Ничего нет милей твоего очертанья!
Словно слава над ним боевая царит
И о мягкости также оно говорит».
И царица, сияя подобно невесте,
По ступеням сошла, чтоб на царственном месте
Искендер был один; будь хоть каменным трон —
Никогда двух всевластных не выдержит он.
Потому лишь игра мучит сердце любое,
Что два шаха в игре [406]и соперников двое.
И, покинув свой трон, перед шахом жена
Стройный стан преклонила, смиренья полна,
И, затем на сидение сев золотое,
Услужать ему стала. Смущенье большое
Искендера объяло; стал сам он не свой
Перед этою рыбкою, хищной такой.
Он подумал: «Владеет красавица делом,
И полно ее сердце стремлением смелым.
Но за то, что свершить она до́лжным сочла,
Ей от ангелов горних пошлется хвала.
Все ж бестрепетной женщине быть не годится:
Непомерно свирепствует смелая львица.
Быть должны легковеснее мысли жены.
Тяжкой взвешивать гирей они не должны.
Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо.
Звук без лада — лишь крик; есть ли в крике услада?
«Пусть жена за завесою лик свой таит
Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид.
Ты не верь даже той, что привержена вере.
Хоть знаком тебе вор, — запирай свои двери.
Безрассудный посол! — он себя поносил.—
Для защиты своей не имеешь ты сил.
Над тобою нежданные беды нависли.
Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли!
Если б встретил врага, а не женщину ты,
Если б в ней не таилось ее доброты,
Ты давно бы забыл о возвратной дороге:
Обезглавленным пал бы на этом пороге.
Если ныне я целым отсюда уйду,
На желанья свои наложу я узду.
И лица своего прикрывать я не стану.
Прибегать безрассудно к такому обману.
Коль нежданного плена обвил меня жгут,
То не нужно мне новых мучительных пут.
Мы спасаем букашку, упавшую в чашу,
Применяя не силу, — находчивость нашу.
Терпеливым я стану; все это лишь сон.
Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден!
Я слыхал: человек, предназначенный казни,
Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни.
И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок
Твоей смерти подходит, твой путь — недалек».
Он ответил: «Коль жизни осталось так мало,
То в печали ее проводить не пристало».
Был разумен его беспечальный ответ.
И во мраке создатель послал ему свет.
Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро,
Но откроем мы все ж хаки створку затвора».
Еще много иного сказал он себе
И решил покориться нежданной судьбе.
Если мощный в пути одинок, то не диво,
Что в своем одиночестве встретит он дива.
Коль без лада певец свой затянет напев,
В своем сазе насмешку услышит и гнев.
И, познав, что напрасным бывает хотенье,
Растревоженных мыслей смирил он смятенье.
Победит он терпеньем постыдный полон!
И на счастье свое понадеялся он.
Нушабе приказала, ему услужая,
Чтобы те, что подобны красавицам рая,
Всевозможною снедью украсили стол
И чтоб яствами лучшими весь он расцвел.
И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума,
Приготовили стол для властителя Рума.
Сотни блюд принесли, и вздымались на них
Бесконечные груды различных жарких
И хлебов, чья душистость подобилась чуду,
И лепешек румяных внесли они груду,
Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян,
Много сладких печений. Был нежен и прян
Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая,
Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая.
Кряж такой из жаркого и рыбы возник,
Что подземные гнулись и Рыба и Бык.
От бараньего мяса и кур изобилья
У смеющейся скатерти выросли крылья.
И миндаль и фисташки забыли свой вкус,—
Так пленил их «ричар», так смутил их «масус». [407]
И от сочной халвы, от миндальных печений
Не могли леденцы не иметь огорчений.
«Палуде» [408]своей ясностью хладной умы
Прояснило бы те, что исполнены тьмы.
И напиток из розы «фука» благодатный
Разливал по чертогу свой дух ароматный.
Златотканую скатерть отдельно на трон
Расстелили. Был утварью царь удивлен.
Не из золота здесь, не для снеди посуда:
На подносе — четыре хрустальных сосуда.
В первом — золото, лалами полон второй,
В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой.
И когда в этом праздничном, пышном жилище
Протянулись все руки к расставленной пище,
Нушабе Искендеру сказала: «Любой
Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой».
Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела!
Как бы ты за него от стыда не зардела!
Лишь каменья в сосудах блестят предо мной.
Не съедобны они. Дай мне пищи иной.
Эта снедь, о царица, была б нелегка мне,
Не мечтает голодное чрево о камне.
На желанье вкушать — должной снедью ответь,
И тогда я любую отведаю снедь».
Рассмеялась Луна и сказала проворно:
«Если в рот не берешь драгоценные зерна,
То зачем ради благ, что тебе не нужны,
Ты всечасно желаешь ненужной войны?
Что взыскуешь? Зачем столько видишь красы ты
В том, чем люди вовеки не могут быть сыты?
Если лал не съедобен, скажи, почему
Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему?
Жить — ведь это препятствий отваливать камень.
Так зачем же на камни наваливать камень?
Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог,
Их оставил, уйдя, словно камни дорог.
Лалы брось, если к ним не пылаешь пристрастьем,
Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем».
Царь упрекам внимал; он прислушался к ним,
И, не тронув того, что сверкало пред ним,
Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица!
Пусть над миром сиянье твое разгорится!
Ты — права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет,—
Станет камню простому сродни самоцвет.
Все ж полней, о жена, я б уверился в этом,
Если б также и ты не влеклась к самоцветам.
Коль в уборе моем и блестит самоцвет,
То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет.
У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья.
Так направь на себя все свои порицанья.
Накопив самоцветы для чаш и стола,
Почему ты со мною столь строгой была?
О владельце каменьев худого ты мненья.
Почему же весь дом твой покрыли каменья?
Все ж разумной женою ты кажешься мне
И твои поученья уместны вполне.
Да пребудешь ты вечно угодною богу,—
Ты, что даже мужам указу ешь дорогу!
О жена! От себя твое золото я
Отставляю. И в этом заслуга твоя»,
И, счастливая этой великой хвалою,
Совершивши поклон, до земли головою
Преклонясь, повелела служанкам своим
С угощеньем подносы поставить пред ним,
И, поспешно испробовав яства, сияя,
Их царю предложила, и, не уставая,
Хлопотала, пока Искендер не устал
От еды и в дорогу готовиться стал.
Взяли клятву с царя, что не станет угрюма
Золотая Борца от нашествия Рума.
Дав охранную грамоту, сел он в седло,
Поскакал: на душе у царя отлегло.
Понял он: от лукавой игры небосвода
Оградил его бог. Сколь отрадна свобода!
И, уйдя от всего, чем он был устрашен,
Благодарность вознес вседержителю он.
вернуться
402
Сумрак ночи — Шебдиз — над горами большими // Был подкован подковами дня золотыми. — То есть наступил день. Ночь, черную, как конь Хосрова Парвиза Шебдиз, день подковал золотыми подковами — лучами солнца, и она умчалась.
вернуться
403
…ты бы пролил немало жемчужин— то есть слез, выступивших на глазах от блеска драгоценностей.
вернуться
404
Вздумал солнечный свет он замазывать глиной. — Распространенная поговорка, встречающаяся и в рубай Хайяма: «Солнце не замазать глиной».
вернуться
405
Одолею тебя, я ведь шаха запру— Сравнение взято из шахматной игры.
вернуться
406
Что два шаха в игре… —то есть в игре в шахматы.
вернуться
407
Так пленил их «ричар», так, смутил их «масус». — Ричар— варенье из винограда и фиников или же любое варенье, сваренное не из одного сорта ягод, масус— блюдо из вареных молодых голубей и фазанов с уксусом.
вернуться
408
«Палуде́»— во времена Низами — миндальная халва с камфорой, «фука́» —род пива, приготовленного из ячменя и изюма. У Низами сказано: «Фука с розовой водой».