Просто этот человек не был гетеросексуальным.

Ну да, может быть, он просто не мог заниматься сексом с женщинами и потому отверг их, оставив лишь косвенную роль в сенсониках, да функцию рождения новых мужчин. Почему-то Гил чувствовал уверенность, что, если бы собственный сенсоник Владисловича исследовали при жизни хозяина, выяснилось бы, что, его звуковые конфигурации представляют собой не пышногрудых женщин с атласной кожей, длинными ногами и ищущими языками, а юных мальчиков. Юных, гладких, гибких мальчиков с безукоризненной кожей и туманно-нежными лицами.

Стерильное, гладкое и мягкое лицо Владисловича выныривало бессильно в его снах…

Эгоцентричное, импотентно-бессильное, это общество обязательно должно пасть. И ускорить его падение — значит совершить правое дело.

Но разве не было любое человеческое общество эгоцентричным и импотентным? Откуда ему знать, что довоенный, домузыкантский мир хоть чем-то отличался от нынешнего? В самом деле, после цитат Силача из Семи Книг можно поспорить, что все прежние общественные системы всегда были эгоцентричными и импотентными, пока воевали одна против другой или раскалывались на части в самом своем нутре, падая и переливаясь в иную социальную форму, которой предстояло пасть в свою очередь и смениться другой, которая… и так далее, и так далее, и так далее…

Но здесь, по крайней мере, есть Тиша и король эльфов. И не так трудно будет Гилу встать лицом к лицу с королем, если она встанет с ним рядом. Столп угрюмо гудел под полом арены, дожидаясь…

Он находился во впадине между гребнями сна, когда открылась и закрылась дверь и в комнате оказался кто-то еще…

Гил сел в постели и прищурился.

Наверху, в ненастоящем ночном небе, сверкали поддельные звезды.

— Кто здесь? — спросил он.

Тишина.

— Кто здесь?

Снова тишина.

И вдруг Гила резко вышвырнули из постели, он покатился, путаясь в простынях, таща их за собой, а тот, неизвестный, ударил его! В тусклом полумраке, с глазами, еще залепленными сном, Гил почти ничего не видел.

— Подожди минутку, — пробормотал он.

Но было бессмысленно пытаться урезонить того, кто напал на него.

Гил ударил кулаком снизу вверх и почувствовал, как рука его оказалась в железных тисках. Он попробовал вырваться, но его плечи были прижаты к полу, и навалившееся сверху тяжелое тело не давало вывернуться. Этот подонок был сильный и непреклонный.

— Да кто ты такой? — потребовал ответа Гил, хотя чувствовал, что в его положении глупо чего-либо требовать.

— Я тебе не позволю!

Голос неизвестного звучал хрипло, едва слышно, но Гил, кажется, узнал его.

— Рози?!

— Ты не имеешь права! — Рози сильнее придавил его коленями. — Я тебе не позволю!

— Пусти, больно…

— Вот и хорошо!

— Чего не позволишь? — спросил Гил, надеясь, что перемена тактики поможет. Если успокоить композитора, может, удастся высвободиться.

— Сам знаешь, — сказал Рози.

— Да ни черта я не знаю!

Рози только зарычал:

— Да больно же, черт тебя возьми!

Гил начал видеть в темноте цветные пятнышки, хоть и понимал, что они возникают на сетчатке, а на самом деле не существуют.

— Вот и хорошо! — снова сказал Рози, на которого все это было так не похоже.

— Рози, да слушай же! Я…

Рози еще сильнее придавил его коленями. У Гила задергались плечи — первый признак разрыва мышц. Оставленные Зловредным раны, почти зажившие, начнут открываться под этим натиском, раздирая швы…

И тогда, подгоняемый отчаянием, он поднял правую ногу, согнутую в колене, медленно и осторожно примериваясь, как бы поточнее разогнуть колено и резко ударить стопой в голову — он ее теперь видел, глаза привыкли к темноте и проморгались после сна.

— Рози, какого черта тебе от меня надо? — выкрикнул он, чтобы отвлечь внимание композитора от своей ноги.

— Семнадцать лет, Гил! Я надрывался семнадцать лет. Бесконечно работал, потел и шлифовал технику. Ты понятия не имеешь, сколько я работал все эти годы, ни малейшего понятия. Ты не смеешь уничтожать все это ради каких-то изуродованных чудовищ, которым захотелось захватить мир!

— Я не понимаю, о чем ты. Пусти!..

Он осторожно поднимал ногу.

— Тиша мне сказала.

— Что она тебе сказала?

— Не валяй дурака!

— Что ты с ней сделал?

— Ничего.

— Если ты ее тронул…

— Да не тронул я ее. Она от всего этого в восторге, как девчонка. И думала, я тоже приду в восторг. Понимаешь, она знает, что мне наплевать на этот город-государство, на все его порядки. Но она забыла, что теперь я должен вести себя как составная часть этого общества, ибо только оно даст мне какие-то преимущества. Она не собиралась говорить, но решила меня обрадовать. Я притворился, будто в самом деле радуюсь. Так что незачем мне было ее трогать. Мне нужно только убить тебя.

— Эй, да подожди ты минутку…

— Я не позволю тебе свергнуть музыкантов, когда добился своего!

— Рози, но за пределами этого города есть люди, которые…

— Уродцы!

— Люди, которые…

— Не желаю ничего слышать! — завопил композитор.

Гил резко взмахнул стопой и ударил Рози в спину. Горбун перевалился через него. Давление на плечи исчезло, вместо него нахлынула боль от ран. Гил, дрыгая ногами, вывернулся из-под композитора, вскочил. В голове оглушительно зазвенели цимбалы.

— Рози, перестань!

— Я должен тебя убить!

— Ты не сможешь, Рози.

Он пятился перед горбуном, который, пригнувшись, надвигался на него; руки его скручивались и вибрировали, как оборванные струны, в каждой клеточке жадно кипела кровь, цель оправдывала для него любой поступок.

—  Яне смогу?

— Черт побери, я же знаю тебя, Рози! Я люблю твою сестру. Ты сам говорил, что я — твой единственный друг, помнишь? На арене, в День Вступления в Возраст…

— Плевать.

— Но…

— Плевать, потому что все это ничего не значит. Дружба, любовь… все это очень здорово, только они ни черта не значат, если ты не человек, а только полчеловека.

Слюна залепляла ему рот, и слова звучали невнятно.

— А что тогда имеет значение, Рози? Я не вижу ничего, имеющего для человека большее значение.

— А значение имеет то, что я больше не уродец! Я добился своего! Они меня признали. Они мне поклоняются как Богу — или будут поклоняться через сколько-то лет после моей смерти. Вся жизнь, Гил, — это бесконечная борьба за то, чтобы выбиться, достичь положения, когда ты уже не просто орудие или какой-нибудь там гобелен. Как почти все кругом, сам знаешь. Каждый — или одно, или другое. Гобелены нужны для развлечения, для забавы. Бредут, спотыкаясь, по жизни, чтобы другим людям было о чем поговорить. Они — грязь. И не потому, что не могут выбиться, а потому, что другие люди не дают им выбиться. А остальные — лишь орудия в руках хозяев, настоящих работников этого мира, их можно пустить в ход и даже сломать, если надо что-то завинтить, согнуть, прибить, лишь бы помочь работнику взобраться на ступеньку выше. И теперь я — главный работник, мастер, хозяин этих инструментов. Я могу приказать, чтобы гобелен свернули, повесили в чулан или просто сожгли и забыли. Я могу забраться на самую высокую ступень — и никогда другой мастер не всадит лезвие мне в спину. Вот что имеет значение, Гил! Но ты этого никогда не поймешь и не подладишься к этому порядку. Ты — не тот тип.

— Хорошо, что не тот, — отозвался Гил.

— А тебе следовало бы видеть жизнь в таком свете. Может, если бы твои отметины больше бросались в глаза, если бы тебе приходилось пробивать себе дорогу, несмотря на рога на голове и шпоры на руках, может, тогда ты бы лучше понимал отношение орудия и хозяина.

— Но мы можем поговорить об этом подробнее, — сказал Гил. — Ты ведь уже говоришь об этом. Давай сядем и…

Рози рванулся вперед быстрее, чем ожидал от него Гил, все еще согнутый, гротескный в этой звериной позе.