Максимилиан по-прежнему был для него загадкой: он не жаловался, не протестовал, но потемневшие глаза его заключали в себе, казалось, всю скорбь мира. Он был всегда в числе первых на тренировках, обладал явными способностями к стрельбе и демонстрировал лучшую форму, чем куда более крепкие новобранцы.

Порой, когда еще оставались силы, а казарму заполнял мощный дружный храп, он старался разговорить таинственного соседа с нижней койки.

– Мне не терпится попасть на Восточный фронт. Там будет не так хреново, как здесь, верно?

– Конечно, смерть не самое хреновое из решений!

– Чего ты мрачный такой… зачем сам себя заводишь? Я знаю ребят, которые там выжили. Может, они даже вернутся домой.

– Чтобы вернуться, надо вырваться.

– Я думаю, мы все же справимся с этими исламистскими монстрами.

– Монстры с обеих сторон фронта. Убив тех, кто перед нами, мы не освободимся от тех, кто прячется среди нас. В нас.

Еще одна фраза, от которой голова кругом идет. Быть может, он просто тронутый. Быть может, родители предпочли отправить его на фронт, а не в сумасшедший дом.

– А твои старики, они чем занимаются?

– Отец руководит одним из крупнейших в Европе военных заводов. Мамаша ни черта не делает, только омолаживается всеми средствами и портит кровь детям. Ты знаешь, что такое сиж?

– Ну да, силиконовая женщина, баба, которой хирурги ничего своего не оставили, все у нее в коллагене и силиконе. У тебя есть братья и сестры?

– Две сестры. Я их обожаю. Скучаю по ним. Как подумаю, что больше их не увижу…

Ему чудилось, что он угадывает за храпом будущих легионеров безмолвные рыдания Максимилиана.

Их подготовка близилась к концу. Продолжалась она всего пару недель. Осаждаемая все более многочисленной армией исламистов Европа не могла терять времени на качественное обучение своих солдат. Тщетно взывая о помощи к Соединенным Штатам Америки и не дождавшись ответа, она обратилась к двум великим азиатским державам – Индии и Китаю, которые, будучи слишком поглощены локальными конфликтами, отделывались вежливыми посулами. Это означало, что европейцы могли рассчитывать только на самих себя, на свое оружие, своих солдат, свои финансовые средства. Однако Восточный фронт поглотил уже несколько поколений молодых людей, что замедлило темпы производства на военных заводах.

– Как ты думаешь, почему они запретили контрацептивы? – сказал Максимилиан. – Они хотят, чтобы женщины непрерывно рожали ребятишек, глупых индюшат, которых откормят и отправят в Большую восточную печь.

Это была их предпоследняя ночь в Бурже. Они курили, растянувшись на койке и провожая глазами дымовые колечки. Через два дня они поедут в Париж и сядут там на специальный поезд, отправляющийся в Румынию. Через три дня они окажутся на фронте и узнают, что такое война. Шутки и бахвальство не могли скрыть серьезного выражения лиц и глаз.

– Да не индюки мы, черт возьми! – взвился он, поскольку совсем недавно, четыре дня назад, догадался, кого имеет в виду Максимилиан под этими глупыми птицами. – Мы парни, желающие защищать свою страну!

– Если исключить перья и клюв, скажи мне, в чем разница между индюками и нами?

– Пошел ты, Макс! – Он специально называл его Максом, словно приглашая в свой мир, к своим привычкам, к своей героической библейской простоте. – Зачем ты едешь на фронт, если не веришь в эту войну? Ты запросто мог бы отвертеться. Я знаю одного доктора, который…

– Мои родители очень дорого заплатили другому доктору, чтобы тот признал меня годным.

– Почему? Ты не был годен?

– Они не допускали и мысли, что их сын может пренебречь своим долгом. Репутация, понимаешь?

Он раздавил окурок об изголовье, повернулся на бок и, ухватившись за горизонтальный прут своей скрипящей койки, свесился вниз, чтобы увидеть лицо соседа.

– Так ты не был годен?

Глаза Максимилиана наполнились слезами. В темноте, заполненной храпом и посвистыванием, его лицо казалось подвешенным, словно сделанная школьником маска из папье-маше.

– Война или нет, я все равно был обречен. Они предпочли, чтобы я умер на фронте, а не в постели. Отец сможет подписать следующий контракт с высоко поднятой головой. Он выступит в роли мученика, и легион, конечно же, обеспечит ему самый большой государственный заказ.

– Почему ты был обречен?

Максимилиан поднял на него свои трагические глаза.

– БПЗ, знаешь такую болезнь?

Он знал. Болезнь дыхательных путей, вызванная облучением снарядов с обогащенным ураном. Нечто вроде проказы, разъедающей легкие и убивающей после нескольких месяцев мучительной агонии.

– Ты не выглядишь больным. Ты мучился не больше других во время кроссов. Даже меньше.

– У меня только первая стадия. Врачи сказали, что я могу прожить два года.

– Тебе больно?

Максимилиан отшвырнул недокуренную сигарету, которая снопом искр ударилась о стену.

– Мне хуже, чем собаке.

– По тебе не видно.

– Если бы я это показал, на меня бы накинулись все. Хищники всегда загрызают слабейшего в стае.

Он посмотрел на Максимилиана, на мгновение заколебался, потом произнес еле слышно, так что сам не смог бы поклясться, что слова эти слетели с его уст:

– Я тебя считал трусом, это была ошибка. Жизнь, знаешь, странно устроена: мой доктор предложил мне откосить, хотя я мечтал о фронте, твой доктор признал тебя годным, хотя ты на дух не переносишь эту войну. Эти два года ты мог бы потратить, ухлестывая за девчонками.

Не успев договорить последнюю фразу, он вдруг понял, что сморозил изрядную глупость.

– Я не ухлестываю за девчонками, – мягко ответил Максимилиан.

Да, конечно, один из тех, кто оскорбляет Господа своими извращенными сексуальными наклонностями. Но он почему-то не чувствовал к этому педику той острой ненависти, какую испытывал по отношению к другим скверным христианам.

– А у тебя уже было с девушкой? – спросил Максимилиан.

Нет, он никогда не обнимал, не целовал девушку. Он хранил чистоту для свадьбы, следуя предписаниям Его Святейшества папы Иоанна-Павла III. Он понимал теперь, что никакой свадьбы у него не будет, ему придется умереть, так и не познав тайну женщин. Он подозревал, что мастурбация, к которой прибегал только, чтобы ослабить порой невыносимое напряжение члена, была лишь слабым отражением экстаза, испытываемого с женщиной. Война украла у него юность, силу, любовь в настоящем и в будущем.

– Так было или нет?

– Тебе-то какое дело, педик несчастный?

Он вытянулся на койке и зарылся лицом в подушку. Глупый индюк, несомненный глупый индюк в этом жестоком фарсе, войне между Европой и Нацией Ислама.

Он спал вполглаза, нервным тревожным сном. Ему почудилось, что Максимилиан встал, покопался в своих вещах, быстро направился к выходу. Чей-то голос велел ему идти следом. Он не послушался, опасаясь, что Максимилиан неверно его поймет и пригласит к своим отвратным играм.

Он пожалел об этом на следующий день, когда обнаженное тело Максимилиана нашли в центре тренировочного плаца, перед бетонным цоколем с двумя знаменами, европейским и французским. Он разложил свое обмундирование на земле и пустил очередь себе между ног, затем, поскольку это его не прикончило, дал вторую в область сердца. Капитан устроил головомойку часовым, которые все проморгали, и объявил перед строем новобранцев, что об этом… небольшом недоразумении никогда не должны узнать за стенами казармы.

26

Затишье длилось всего сутки, а затем налетела уже третья по счету буря. Потрепанное штормами судно, похоже, неслось по воле волн. Крен его был таким заметным, что Пибу несколько раз показалось, будто оно перевернется или камнем пойдет ко дну. Укрывшись вместе с другими пассажирами в бывшей разделочной траулера, он вцепился в привинченную к полу скамью и надел спасательный жилет, хотя ввиду буйства стихий эта предосторожность выглядела смехотворной. Время от времени он поглядывал в иллюминатор. Молнии хлестали по яростно вздыбившемуся морю, небо сотрясалось от грохота. Вспышки выхватывали из темноты искаженные страхом лица беженцев. Некоторых из них рвало. К мерзкой рыбной вони примешивался теперь столь же отвратный запах блевотины. Пиб не срыгнул свой последний обед, разогретое в предоставленной пассажирам микроволновке мясное рагу, но он ощущал нарастающую тревогу, которая вкупе с усталостью и сильной качкой вызывала тошноту. Он почти не спал с момента отплытия. Во-первых, потому что не чувствовал себя в безопасности, имея дело с такой непостоянной и загадочной стихией, как вода. Во-вторых, потому что капитан кружил вокруг Стеф, словно стервятник. В-третьих, потому что спутники их большей частью говорили между собой не по-французски, а на родном языке, видимо, арабском, и выглядело это так, будто они замышляют какую-то пакость.