Однако, если не было никаких причин для жизни без ребенка, откуда было взяться причинам жить с ребенком? Ответить на чью-то жизнь последующей жизнью – значит просто переложить бремя поиска цели на следующее поколение. Этот перенос равносилен трусливой и потенциально бесконечно отсрочке. Ответом ваших детей, вероятно, также окажется рождение потомства и, следовательно, навязывание собственной бессмысленности существования их отпрыскам.
Я поднимаю этот вопрос, поскольку, по моему мнению, ты ожидал, что Кевин ответит на твой Главный Вопрос и с раннего возраста сможет почувствовать твои фантастические ожидания. Почему я так думаю? Из-за мелочей. Агрессивная сердечность в твоем голосе, скрывающая робкое отчаяние. Пылкость твоих объятий, которые ему могли показаться удушающими. Решительность, с коей ты закруглял к субботе свои дела, чтобы предоставить себя в его распоряжение, хотя подозреваю, что дети хотят видеть родителей занятыми; они не хотят, чтобы родители заполняли свое расписание их мелкими нуждами. Дети жаждут уверенности в том, что есть и другие дела, важные дела, иногда более важные, чем они сами.
Я не восхваляю безнадзорность. Однако Кевин был всего лишь маленьким мальчиком, который в одиночку должен был ответить на Главный Вопрос, загнавший в тупик его взрослого отца. Какое тяжелое бремя для новичка, пришедшего в этот мир! И что еще хуже, дети, как и взрослые, резко различаются в том, что я называю религиозными аппетитами. Селия была больше похожа на меня: объятие, карандаш, печенье, и она насыщалась. Кевин же, казалось, не хотел практически ничего, но теперь я понимаю, что он был духовно ненасытен.
Мы оба отошли от церкви, а потому не имело смысла воспитывать наших детей армянскими ортодоксами или пресвитерианами. Хотя я не согласна с тем, что дети должны зубрить Ветхий Завет, Кевин благодаря нам ни разу не был внутри церкви. Тот факт, что тебя и меня воспитали в том, от чего мы могли отдалиться, вероятно, давал нам преимущество, ибо мы знали свое прошлое и понимали, чем не являемся. Вот я и думаю, может, было бы лучше, если бы мы извергали на Кевина груды религиозной чуши, которые он мог бы отбросить нам, — нелепые фантазии о непорочном зачатии и заповедях на горных вершинах, просто застревающие в детских глотках. Я была непрактична; я сомневалась, смогли бы мы притвориться верующими ради детей и не раскусили бы они наше притворство. Тем не менее отречение от самоочевидной суеты сует путеводителей и рекламы «олдсмобиля», наверное, не приносит удовлетворения.
Именно голода Кевина его учителя — за исключением Даны Рокко — таки не обнаружили, предпочитая диагностировать нашего маленького пассивного человечка как еще одну жертву модного синдрома дефицита внимания. Они преисполнились решимости найти в нем какой-то механический дефект, потому что сломанные механизмы можно отремонтировать. Было легче помогать пассивной несостоятельности, чем преодолевать неистовое, отточенное безразличие. Похоже, у Кевина с вниманием был полный порядок — вспомни его тщательную подготовку к четвергуили его нынешнее, дотошнее изучение «Списка убитых на войне» вплоть до количества домашних рыбок Йосуги. Он оставлял задания незаконченными не потому, что не мог их закончить, а потому, что мог.
Эта его ненасытность как-то объясняет его жестокость, которая, помимо всего прочего, может оказаться бессмысленной попыткой принять участие. Никогда ни в чем не видя никакого смысла, он, должно быть, чувствовал себя несправедливо исключенным. «Спайс герлз» — тупые,игровые приставки — тупые.«Титаник» — тупой, прогулки по молу — тупость, и как можно думать иначе? Точно так же фотографирование в музее «Клойстерс» — тупостьи танцы под «Лестницу на небеса» в конце девяностых — тупость.К шестнадцатилетию Кевина его убежденность стала непоколебимой.
Франклин, он не хотел, чтобы его вынуждали отвечать на твой Главный Вопрос. Он хотел получить ответ от тебя. Хваленое времяпрепровождение без определенной цели, принимаемое за плодотворную деятельность, с колыбели казалось Кевину бессодержательным. На этом фоне его заявление в прошлую субботу о том, что в четвергон оказал Лоре Вулфорд «любезность», возможно, было искренним.
А я, я легкомысленна. Даже когда померк бы блеск путешествий, я, вероятно, до конца своей жизни все пробовала бы прежнюю заграничную еду и изучала прежний заграничный климат, лишь бы только бежать в твои объятия в аэропорту Кеннеди при возвращении домой. Немного я хотела, кроме этого. Кевин поставил мой Главный Вопрос. До его появления я была слишком занята процветающим бизнесом и чудесным браком, чтобы вдумываться в их смысл. О смысле я стала задумываться, только надолго оказавшись взаперти со скучающим ребенком в безобразном доме.
А после четверга?Он забрал мой легкий ответ, мое мошенничество, небрежное отношение к тому, зачем дана жизнь.
Итак, мы расстались с четырнадцатилетним Кевином, и я начинаю тревожиться. Пожалуй, я зациклилась на его ранних годах, чтобы отсрочить пересмотр более недавних инцидентов, так мучительно настраивавших нас друг против друга. Несомненно, мы оба страшимся вновь переживать события, чье единственное достоинство в том, что они в прошлом. Только они не в прошлом. Не для меня.
В 1997 году в первом семестре учебного года, когда Кевин учился в девятом классе, произошло два массовых школьных убийства: в Перле, Миссисипи, и Падьюке, Кентукки, в двух маленьких городках, о которых я прежде никогда не слышала и которые вошли в американский словарь как синонимы подросткового буйства. Тот факт, что Люк Вудем в Перле не только расстрелял десятерых подростков — троих насмерть, — но и убил свою мать, ударив ее семь раз ножом и раздробив челюсть алюминиевой бейсбольной битой, подарило мне еще одну возможность выразить личное мнение. (Когда с телеэкрана хлынули репортажи, я заметила: «Подумать только, они говорят и говорят о том, как он застрелил тех подростков и только потом, как бы между прочим, упоминают, что он еще убил свою мать. Между прочим?Совершенно очевидно, что все дело в его матери». В свое время это наблюдение юридически будет квалифицироваться как показания против себя самой).Все же я не настолько претенциозна, чтобы приписывать себе предчувствия, будто те повторяющиеся трагедии — неумолимое разрешение нашей собственной семейной коллизии. Вовсе нет. Я считала, что те новости, как и все остальные, не имеют ко мне никакого отношения. Нравится тебе это или нет, но я превратилась из легкомысленной странницы в еще одну белую, обеспеченную мать из пригорода и не могла не нервничать из-за смертельных припадков безумия детей таких же женщин, как я. Перестрелки между бандами в Детройте или Лос-Анджелесе происходили на другой планете; в Перле и Падьюке — на моей.
Мне очень не нравились подростки, не сумевшие смириться с вероломством подружки, насмешками одноклассников или мелкими ссорами с работающей матерью-одиночкой — не сумевшие отсидеть свой жалкий срок в своей жалкой школе так, как все мы, — неотвратимо вторгнувшиеся со своими ничтожными проблемами в жизнь других семей. То же самое мелочное тщеславие заставляло их более нормальных сверстников царапать свои жалкие имена на национальных памятниках. И еще жалость к себе! То близорукое существо Вудем, кажется, оставило записку одному из своих друзей перед тем, как взять в руки отцовское охотничье ружье и устроить бойню. «Всю жизнь надо мной смеялись. Меня избивали, меня ненавидели. Можешь ли ты, общество, винить меня за то, что я делаю?» И я думала: «Да, кусок дерьма! Не задумываясь!»
Майкл Карнел из Падьюки был того же сорта: толстяк, над которым измывались и который упивался своими мелкими страданиями, как купанием в грязной луже. В прошлом у него никогда не было проблем с дисциплиной; худшее, в чем его уличали, просмотр телеканала «Плейбоя». Карнел отличился тем, что открыл огонь — подумать только! — по молящимся. Он умудрился убить троих учащихся и ранить пятерых, но, судя по поминальным службам и плакатам в окнах классных комнат, на одном из которых были фотографии не только жертв, но и самого Карнела с изображением сердца — утвердившиеся в вере после испытания отметили свое возвращение прощением убийцы.